Патологии

Прилепин Захар

Его поучительный тон меня выводит из себя, но я улыбаюсь.

–  А зверям он запрещает убивать?
– спрашиваю я.

Кизяков смотрит на нас, и даже подмигивает мне.

–  Звери бездумны, - отвечает Монах.

–  Кто тебе сказал?
– опять спрашивает Кизяков.

Монах молчит.

–  Они бездумны, и значит, у них нет бога?
– спрашиваю я.

–  Бог един для всех земных тварей.

–  Но собаке, например, той, что Шея застрелил, ей не нужен человечий Бог, она в нём не нуждается. Ни в отпущении грехов, ни в благословении, ни в Страшном

Суде, - говорю я.

–  Она бездумная тварь, собака, - отвечает Монах, я изумленно наблюдаю за движением его кадыка, такое ощущение, будто у него в горле переворачивается плод.

–  Всё это старо… - неопределенно добавляет он, и кадык успокаивается, встает на месте. Монах поворачивается, чтобы уйти.

–  Погоди, Сергей, - останавливаю я его.
– Я ещё хочу сказать…

Монах уходит к своей кровати, садится с краю, - словно на чужую лежанку.

–  Сергей!
– зову его я.

Он оборачивается.

–  Сказать кое-чего хочу.

Монах молчит.

–  Как появляется вера?
– говорю я, перевернувшись в его сторону.
– Верят те, кто умеет сомневаться, чьи сомненья не разрешимы. Не умеющие разрешить свои сомненья, начинают верить. Звери не умеют сомневаться, поэтому и верить им не за чем. А человек возвел своё сомнение в абсолют.

–  Это… ерунда… - отвечает Монах, он встает с кровати и вновь возвращается ко мне.
– Ересь. Человек возвел в абсолют не страх свой и не сомнение, а свою любовь. Любовь с большой буквы, неизъяснимую… Только любовь человеческая предельна, а Бог - не имеет границ, он вмещает в себя всю любовь мира. И сама его сущность - это любовь.

–  И Бог велел нам возлюбить любовь?

–  Да. Возлюбить бога, возлюбить ближнего своего, потому что только на этом пути есть истина.

–  И он сказал: «не убий, ибо гневающийся напрасно на брата своего подлежит суду».

–  Сказал.

–  А как ты думаешь, почему он сказал «гневающийся напрасно»? Значит, можно гневаться не напрасно?

–  Что ты имеешь в виду?

–  Ты знаешь, что. Бог заповедовал нам возлюбить Бога, ближних своих и врагов своих, но не заповедовал нам любить врагов Божиих. Ты же читал жития святых - там описываются случаи, когда верующие убивали богохульников.

–  Бог не принимает насилия ни в каком виде.

–  А когда ты ребенку вытираешь сопли, - это насилие? Когда врач заставляет женщину тужиться, - насилие?

–  Согласно заповеди божьей, убийство неприемлемо.

–  Бог дал человеку волю бороться со злом, и разум, что бы он мог отличить напрасный гнев от гнева ненапрасного.

–  Бессмысленно бороться со злом - на все воля божия.

–  Если на все Божия воля, так ты не умывайся по утрам: бог тебя умоёт. И подмоет. Не ешь: он тебя накормит. Не лечи своего ребенка: он его вылечит. А? Но ты же умываешься, Монах! Ты же набиваешь пузо килькой, презрев божию волю! Может, он вообще не собирался тебя кормить?

–  Не идиотничай, Егор. Ты хочешь сказать, что здесь ты выполняешь волю божию?

–  Я просто чувствую, что гнев мой не напрасен.

–  Как ты можешь это почувствовать?

–

 А как человек почувствовал, что нужно принять священные книги, как священные книги, а не как сказки Шахеризады?

–  Человеку явился Христос. А тебе кто явился кроме твоего самолюбия? Ты же ни во что не веришь, Егор!

–  Эй, софисты, вы достали уже, - кричит Гоша.

Я не заметил, как Гоша вернулся.

Мне очень хочется ответить Монаху, но я понимаю, что этот разговор не имеет конца. По крайней мере, сегодня его не суждено закончить.

Я выхожу из школы, я возбужден. Я всё ещё разговариваю с Монахом - про себя. Обернувшись на него, вновь усевшегося на кровать, и начавшего копошится в рюкзаке, я вижу, что и он со мной разговаривает, - молча, сосредоточенно, глубоко уверенный в своей правоте.

Во дворе, за своей кухонькой Плохиш, натаскав из школьного подвала поломанные ящики, разжёг костер. Пацаны сидят вокруг костра, курят, переговариваются. В ногах лежат автоматы.

Плохиш подбрасывает в огонь щепки, ему жарко. Он раздевается, остается в штанах и в берцах.

Выходит из школы Женя Кизяков.

–  О, Плохиш, какой ты хорошенький. Как Наф-Наф.

–  Иди ко мне, мой Ниф-Ниф!
– дурит белотелый, пухлый Плохиш, призывая Женю.

Кизяков спускается по ступенькам. Он шутливо хлопает Плохиша по спине.

–  Потанцуем?

Кизяков и Плохиш начинают странный танец вокруг костра, подняв вверх руки, ритмично топая берцами. Пацаны посмеиваются.

–  Буду погибать молодым!
– начинает читать рэп Плохиш в такт своему танцу.
– Буду погибать! Буду погибать молодым! Буду погибать!

–  Буду погибать молодым!
– подхватывает Женя Кизяков.
– Буду погибать!

–  Буду погибать молодым! Мне ведь поебать!
– кричит Плохиш.

Ещё кто-то пристраивается к ним, держа автоматы в руках как гитары, покачивая стволами. Начинают подпевать. Плохиш подхватывает свой ствол с земли, поднимает вверх правой рукой, держа за рукоять. Кизяков тоже поднимает «Калаш».

–  Будем погибать молодым! Нам ведь поебать! Будем погибать молодым! Нам ведь поебать!
– орут пацаны.

В телефонной трубке, словно в медицинском сосуде, как живительная жидкость переливался ее голос. Она говорила, что ждёт меня, и я верил, до сих пор верю.

Утром я приезжал к ней домой. По дороге заходил в булочную, купить мне и моей Даше хлеба. Булочная находилась на востоке от ее дома. Я это точно знал, что на востоке, потому что над булочной каждое утро стояло солнце. Я шёл и жмурился от счастья, и потирал невыспавшуюся свою рожу. На плавленом асфальте, успевшем разогреться к полудню, дети в разноцветных шортах выдавливали краткие и особенно полюбившиеся им в человеческом лексиконе слова, произношение которых так распаляло мою Дашу несколько раз в течении любого дня, проведенного нами вместе. У меня богатый запас подобных слов и более-менее удачных комбинаций из них. Гораздо богаче, чем у детей в разноцветных шортах, поднимавших на меня свои хихикающие и стыдливые лица.