Патриарх
Шрифт:
Ирландия есть... Ирландия была... не будем касаться личностей". Сначала вылез фристейтер и понес какую-то невнятицу на языке своих замшелых чувств, потом поднялся республиканец и растолковал дело по-своему, так что фристейтеру пришлось вылезти снова и объяснить, что он вовсе не то хотел сказать. И тогда один из наших парней подошел к столу и положил на него револьвер.
Что тут началось! Настоящий сумасшедший дом! Все благочестивые чувства полетели к чертям! Люди орали, стучали кулаками, обзывали друг друга так, что сразу и не придумаешь. Мое любопытство было удовлетворено,
– Да, плохи дела, - сказал он с горечью.
– Плохи.
Нам говорили, что мы не сможем прийти к согласию, а теперь делают все, чтобы это доказать.
– Это было неизбежно, - ответил я.
Я хотел распрощаться с ним, но он позвал меня к себе. В доме у него теперь было пусто, молодежь его совсем забыла. Я вот тоже давно у них не был, а мы могли бы о многом потолковать. Ведь есть же, ну конечно есть, какой-то выход, и мы, конечно же, подадим друг другу руки. (В таком духе говорили все старики.)
При нашем появлении Эллен сделала вид, будто накрывает стол для ужина, но она только ждала случая вставить словечко. Стоило Патриарху замолчать, как она, сцепив на животе руки и задрав подбородок, заняла твердую позицию у очага и принялась выкладывать свои безоговорочные суждения. А когда старик пытался вставить слово в защиту молодежи, немедленно его забивала.
– Поверьте мне, мистер Келленен, - говорила она полусочувственным, полупрезрительным тоном, - поверьте мне, уж поверьте; вы себя не жалеете, терзаетесь и изводитесь, а из-за чего? Не из-за чего. Из-за дряни.
Хуже, чем из-за дряни. Из-за своры щенков, у которых ни воспитания, ни морали.
– Полегче, полегче, Эллен, - запротестовал я.
– Да-да, щенков, - повторила она победно.
– Гнусных щенков! Мерзких щенков! Накипь, хрязь, отбросы Ирландии. Вы еще вспомните мои слова. По благородству души вы не понимаете, кому и чем вы жертвуете. Но когда за этих подонков палач возьмется - вы вспомните, что я вам говорила.
– Не серди меня, Эллен!
– вскрикнул старик с жаром.
– Не хочу и слышать о них ничего дурного. Это прекрасные юноши, добропорядочные, благородные, - все как на подбор.
– Отребье!
– заорала Эллен, подаваясь всем корпусом вперед. Энергичным -жестом, выбросив перед -собой обе руки с растопыренными пальцами, она словно выдворяла нас куда-то на самый край вселенной.
– Недаром же их, всех до последнего, изгнали из лона моей церкви.
"Все, живущие мечом, мечом погибнут. И не узрят лика моего", - сказал Господь.
В этот момент звякнула монета о прилавок, и Эллен пошла обслужить покупательницу. Однако вернувшись, она уселась за стол и возобновила свои выпады. Витийствуя, она мало-помалу отодвигала от себя чашки, таредки, вилки, ножи, пока на скатерти перед ней не образовалось пустое пространство. Это, мы знали, был верный признак того, что на нее нашел богословский стих. Старик еще некоторое время отбивался, но под ее ураганным огнем его протесты становились все слабее и слабее.
– Эллен, -
– Я понимаю, в чем дело. По-твоему, мы - тати окаянные и не видать нам царствия небесного?
– Такое ни я, никто другой из смертных не смеет сказать, Джеримайя, отрезала она холодно.
– Есть высший судия, он может рассудить иначе. Мы лишь ничтожные, слепые, невежественные твари, которым надлежит блюсти законы, данные нам господом и отцамп церкви.
– Те самые законы, - взвинтился я вдруг без всяких оснований, - которые вы употребляли против каждого, кто хотел вам добра?
– Эти законы никогда не употребляли без причины, Джеримайя.
– Их употребили, чтобы уничтожить Парнелла.
– Парнелл тут совершенно ни при чем.
– Их употребили и против фениев, - еле слышно сказал старик.
– Отдельные люди. Не пытайтесь сбить меня. Только отдельные люди.
– И вот уже два года их используют против таких, как я, - добавил я.
– Что только подтверждает, - парировала Эллен, самодовольно потирая сцепленными пальцами живот, - что наши духовные отцы зрят дальше, чем способны видеть мы.
– И против каждого, - заорал я, теряя последние остатки терпения, - кто проявил хоть каплю разума и смелости в этой стране, где все боятся слово вслух сказать - а вдруг услышат в Риме!
– Ну знаешь, Джеримайя Коукли...
– прошипела Эллен, побелев от гнева. Ну знаешь...
– Тихо, Эллен, тихо, - вмешался Патриарх.
– Займись-ка чаем. Я устал. Пожалуй, я пойду спать.
– Да-да, вы сейчас же пойдете спать, - сказала Эллен.
– Вам нужно отдохнуть. Совсем задурили вам, бедняжке, голову. Пойдемте со мной.
И, к величайшему моему удивлению, старик послушно встал, пожелал мне доброй ночи и слабым голосом извинился за то, что вынужден уйти. Я тоже встал, наблюдая, как он карабкается по ступенькам, крепко держась за локоть Эллен. Мне ничего не оставалось, как, поджав хвост, ретироваться. Я был возмущен старым слюнтяем.
"Позволить женщине так водить себя за нос", - негодуя, думал я, забыв, что ему семьдесят лет и сколько дней из них он провел в тюрьме.
V
Итак, бои продолжали греметь. Мы - то есть кучка парней, выросших под крылышком у Майкла Келленена, - ухитрялись держаться вместе. С ним мы сейчас совсем не виделись, да и вообще редко отваживались появляться в городе. Когда в такой войне первая вспышка энтузиазма затухает, борьба становится грязной игрой, где первенствуют упрямство и жажда мщения. Осень потихоньку сменилась зимой, а мы все еще были вместе, целы и невредимы.
И вот однажды, пробираясь узкой улочкой, идущей параллельно набережной, я встретил Эллен. Очки и борода, слегка маскировавшие мою внешность, не обманули ее. Вытянув руку, она остановила меня, и голубые щелки на ее лице сузились в улыбку.
– Вот так так!
– воскликнула она.
– Никак, Джеримайя, если мне не изменяет зрение? (Она не желала называть меня по-ирландски - Дермоидом, поскольку, на чем она настаивала, в святцах такой святой не значился).
– Здорово, Эллен, - сказал я.