Патриарх
Шрифт:
– Бальзам для больных глаз - видеть тебя, Джеримайя.
– Знаем мы, кого вы нынче рады видеть, - бросил я.
– И это все, что ты знаешь?
– спросила она с наигранным удивлением. Вот что, молодой человек, чтобы ты не смел мне такое говорить - никогда в жизни!
– Ах вот какие пошли нынче песни, - сказал я.
– Отстань! Эти епископы кого хочешь против себя настроят. Зачем они не проповедуют то, что рукоположены проповедовать, а толкуют тексты как хотят, болтают языком, словно старые рыночные торговки.
–
– Как-как! Старый дурень! Ничего, скоро и он наберется ума!
Конечно, я и без ее слов знал, что так оно и будет.
Но неужели эта удивительная женщина уже тогда сердцем чуяла, что не пройдет и десяти дней, как будет убит самый юный из нас, самый любимый Патриархом - Шюнас Келли? Как еще могу я объяснить происшедшую в ней перемену?
Смерть Келли была для всех нас страшным ударом; неуязвимость нашего отряда на этом кончилась; удаче нам изменила.
Утром Алек Горман, наплевав на шпиков, пошел в больницу - посмотреть на него в последний раз. Вечером рискнул я. Но при виде насильственной смерти меня охватывает ужас, и, взглянув на него, я закрыл глаза и опустился на колени. Чья-то рука коснулась моего плеча.
– Дермонд.
– Майкл?
– Выйдем отсюда.
Я вышел с ним. Мы пошли через мост Св. Викентия, по Са-ндж Уэлл, Старика била нервная дрожь, и я видел, какое огромное усилие он делает, чтобы совладать с собой, прежде чем начать говорить. Когда мы добрели до Уайзхилл, сш не выдержал и, опустившись на одну из стоявших там деревянных скамеек, сказал:
– Моих рук дело.
– Что?
– вскинулся я.
– Я прочел приговор у него на лице. Он обвиняет меня.
– Опомнитесь!
– сказал я.
– Он очень вас любил.
– Я втянул его ва все это, я!
– сказал он.
– И тебя тоже. Я всех вас в это втянул. Разве не так?
– Пусть так.
– А потом повернулся к вам спиной. Отступился и предоставил вам драться одним. Разве не так?
– Совсем не так, - ответил я, успокаивая его.
– Мы никогда не сомневались в вас, ни один из нас.
– Ах, ах, ах! Я старый дурак!
– стонал он.
– Глупый старый дурак! Вы же; все равно что. жлоть и кровь моя, в вас я вложил мою душу ж сердце и любил вас больше, чем если бы вы были собственными моими детьми. Как же я мог не знать, что творю- зло и что в вас воплотилась лучшая часть моя! Как я мог не знать - прожив семьдесят лет и трижды побывав в тюрьме!
Мне пришлось отвести его домой. Но он уже, по-видимому, облегчил душу словно сбросил с себя тяжелый груз.
VI
Патриарх болел. Эллен сказала: он умирает. Как-то вечером я пошел его навестить. Он отрастил себе бородку, придававшую ему благолепный, исполненный достоинства вид. Мне он показался здоровым и бодрым, но он сказал, что мучается астмой ж что ему от нее не оправиться.
Все портреты мятежных вождей,
Это был уже не прежний Майкл. Ему труднее стало угодить, он без конца терзал Эллен, испытывая ее терпение.
Она начала жаловаться на него прямо с порога. Он, повидимому, решительно во всем против нее настроен, слишком часто видится с этой... Блесной, что делает ему мало чести - старику, который одной ногой уже в могиле.
Он даже давал Блесне деньги, и вообще, ле "кажу ли я ему, что среди соседей уже идут пересуды.
Не успела Эллен закрыть за собой дверь, как старик принялся жаловаться мне на нее: она принуждает его делать то, что ему не хочется, и всегда ходит с кислой миной, когда у него гости. Тут по соседству живет одна вдова - миссис Бродерик (я с трудом признал Блесну под таким именем, но Майкл никогда не позволял себе употреблять прозвища, когда говорил о леди). Внук миссис Бродерик сидит в тюрьме за наше общее дело, у нее на руках еще четверо - их нужно кормить и одевать, а Эллен жалеет отдать бедняжке кусочек мяса, оставшийся от обеда!
Я твердо встал на сторону Эллен, но он с досадой перебил меня. Об Эллен я могу ему не рассказывать. Он знает ее тридцать пять лет!
– Слишком много она о себе понимает, - сказал вн с горечью.
– Набралась кое-каких знаний и вообразила себя богом всемогущим. А главного-то в ней нет: христианского милосердия.
– Как бы там ни было, - возразил я, - Блесна распутная, бесстыжая старая лиса, и ни одна мало-мальски самостоятельная женщина ве согласится видеть ее -в своем доме.
(Говоря это, я видел увядшее лицо Блесны, окутанное шалью, ее лоснящуюся от грязи протянутую ладонь и слышал резкий надтреснутый голос: "Ну, паренек, гони сюда монету!")
– Ты слишком строг к ней, - пробормотал Майкл.
– Надо быть милосердным. Ведь ты ее не знаешь.
– Знаю, знаю.
– Ну уж нет. А я знавал ее девочкой. Но только с месяц назад, когда она пришла перехватить у меня несколько шиллингов, узнал до конца.
Помолчав немного, он сделал мне знак головой и сказал:
– Наклонись ко мне.
Он оперся о подушки, а я наклонился и, приподняв его, приложился ухом к его губам. Несколько секунд он горячо и конфузливо шептал.
– Вот как?
– спросил я, не выражая удивления.
– Так почему же он на ней не женился?
Он посмотрел на меня укоризненно и, словно не веря своим ушам, неодобрительно прищелкнул языком. От одной такой мысли весь его врожденный консерватизм пришел в возмущение.
– Ну-ну, Дермонд! Ну-ну! Он? Фигура национального масштаба? Человек, на которого молился весь Корк!