Patrida
Шрифт:
— Тебя знобит, холодно?
— Если можно, убери там, на лестнице. Прости меня.
Артур осторожно вытянул из-под Лючии одеяло, накрыл её так, чтобы обмотанная лодыжка осталась снаружи, вышел и, спустившись в потёмках по ступенькам, стал подбирать на поднос осколки чашек, блюдец, чайные ложки, джезвей, опрокинутую сахарницу, кусочки хлеба и нарезанного сыра. Потом зашёл в ванную, вымыл руки, взял с собой чистое сухое полотенце.
Когда вернулся в комнату, за окном под голубым небом, как ни в чём не бывало, нежилось море. И только словно
Ему показалось, что Лючия заснула. Простыня под её лодыжкой потемнела от растаявшего снега.
— Я не сплю, — сказала Лючия. — Я как дома в Милане, когда была жива мама моей мамы.
— Бабушка, — подсказал Артур, присаживаясь у неё в ногах и разматывая намокший чулок. — Да. Бабушка.
Он тщательно просушил чистым полотенцем лодыжку, положил себе на колено. Поднял ладонь левой руки. Включился. И начал медленными, гладящими движениями водить этой ладонью над обожжённым местом.
Лючия приподнялась. Следила за его действиями.
— Ляг. Расслабься.
Она опустила голову на подушку.
— Говорить можно?
— Нет.
— Стал чужой. Непохожий на себя.
— Нельзя говорить. Мешаешь.
Он по опыту знал: клетки человеческого тела обладают сознанием. Мысленно разговаривал с ними. Вместе со льющейся из ладони энергией передавал информацию, просил, чтобы ткани восстановились, поражённое место закрылось новой кожей, такой же гладкой, бархатистой… Он говорил бы с этими клетками вслух, если б не боялся показаться в глазах ..Лючии каким-нибудь колдуном.
— Ты знаешь «Отче наш»? То, как обращался Иисус Христос к Отцу, единственную молитву, которую Он оставил нам, людям?
— Да. Должно быть, — неуверенно отозвалась Лючия.
— Я буду молиться по–русски, ты по–своему. Проси Бога об исцелении. Не механически. Всем сердцем. — Артур перекрестился. — Отче наш, иже еси на небесех…
— Падре ностро, — не сводя с него глаз, тихо произнесла Лючия. — Ке сей ней чели…
К утру следующего дня даже следа ожога не стало видно. Правда, новая кожица была слишком нежна, и Артур упросил Лючию ещё сутки не выходить, не надевать обувь. Дал ей собственную пару шерстяных носков, купленных ещё в Москве на Тишинском рынке.
Солнце весело растапливало снег. С крыши, террас лились ручьи искрящейся воды.
Вечером включилось электричество, ожил телефон. Пришлось перейти в кабинет. Звонили Филипп и Поппи: беспокоились о том, как на вилле пережили непогоду. Лючия договорилась, что завтра днём приедет к ним с Артуром. Звонила Маго. Первым делом она сообщила, что полиция задержала в гавани двух молодых албанцев, ограбивших и убивших какого-то англичанина, который в одиночестве жил на юго–западном берегу острова. Потом стала просить, чтоб Артур полечил родственников Фанасиса — мужа, жену и их дочь, специально для встречи с ним прибывших на два дня из Салоников и завтра отбывающих морем обратно.
Артур согласился.
Тотчас позвонил морячок Янис. Тоже с просьбой —
Едва успел он положить трубку, как снова раздался звонок.
Лючия сидела, забравшись с ногами на диванчик, прикрытая пледом. Торшер освещал её мрачнеющее лицо.
— Накопилось. За эти дни, пока не работал телефон, — как бы извиняясь, сказал Артур.
Звонил Ангелос. После поездки простудилась младшая дочь Рафаэлла. Артур записал адрес, пообещал зайти завтра к девяти утра. Попросил пока что не давать девочке никакой еды, ничего, кроме питья.
— Катастрофа. Мы пропадём, — сказала Лючия. — Не идут в госпиталь, не зовут врачей. Экономят из-за тебя, русского, что лечит без денег.
— Надо говорить не «из-за тебя», а «на тебе». Во–вторых, я не русский. Я еврей.
— Давно знаю. Артур Крамер не русское имя. Но ты — русский! Только у вас в России такие, как в книгах Достоевского.
— Почему же? Мои учителя тоже лечили бескорыстно, никому не отказывали.
— Это кто они?
— Христос и апостолы, Лючия. Видишь ли, люди читают Библию, другие священные книги, со многим даже соглашаются, но ежедневно, в жизни не следуют ничему из того, о чём прочли. В этом вся беда.
— Но зачем назначил так рано? Утром должен работать.
— Кто знает, что важнее… Утром, когда встаёт солнце, до двенадцати часов, и во мне прибавляется сил. Лучшее время для творчества, для целительства. Больше всего люблю рассвет, утро. Каждый раз боюсь проспать.
— А я? Мою ногу больше не надо лечить? Смотри мою ногу!
Артур отошёл от письменного стола с телефоном, присел на диванчик.
— Ну, пожалуйста, не ревнуй меня к больным.
— Снимай носки. Твои носки колючие. Он снял один носок, другой.
— Целуй! — командовала Лючия. — Выше. Артур осторожно поцеловал то место, где был ожог, поцеловал колено.
— Мой, — прошептала Лючия, отбрасывая плед.
…Мокрый город сверкал под лучами утреннего солнца. Сверкал асфальт шоссе, сверкала листва вечнозелёных кустов и деревьев. Улицы то поднимались, то круто уходили вниз, зажатые с двух сторон сплошными линиями домов. На красных черепичных крышах кое–где ещё дотаивал снег.
Побывав у Ангелоса с Сюзанной и полечив простуженную Рафаэллу, Артур шёл в распахнутой куртке, шёл новым, незнакомым путём к дому Манолиса.
Теперь он знал: здесь невозможно заблудиться. Все улицы в конце концов приводят вниз, к набережной. Порой с крутизны спусков она становилась видна рядом с гаванью, усеянной кораблями.
Он шёл из солнца в тень и снова в солнце мимо подъездов с мраморными ступенями, мимо лавки жестянщика, где у входа были напоказ выставлены коленчатые водосточные трубы, мимо таверны с названием «Адмирал Бенбоу», мимо висящих под тенью длинного навеса разделанных бараньих туш, мимо мокрых пальм, за которыми белел отель «Франция».