Патрик Кензи

Лихэйн Деннис

Джей пояснил, что, находясь в «состоянии кризиса», пациент может либо прийти к эмоциональному взрыву, либо утихомириться и примириться. Для того чтобы избегнуть опасности перехода пятой степени в степень шестую, «Утешение в скорби» рекомендует клиентам с пятой степенью отклонений записаться на выездную сессию в «Убежище утешения». По счастью, как сообщил Джей, мобильный штат «Утешения» на следующий день, 28 февраля, отправляется из Бостона в Нантакет, где и проведет очередную сессию.

После телефонного звонка Тревору Стоуну Хемлин и Коль санкционировали уплату соответствующих двух

тысяч долларов, и Джей отправился на выездную сессию.

— Она посещала их, — сказал Джей Эверетту Хемлину по телефону, — посещала их центр на Коммонуэлс-авеню.

— Почему ты так думаешь?

— У них тут в административном корпусе доска объявлений, и на ней вывешены разные поляроидные снимки. Ну, там вечеринка в честь Дня благодарения — «посмотрите, как мы веселимся напропалую, мы совсем-совсем здоровы и бодры» — всякая такая дребедень. И на снимке есть и она, на заднем плане, в группе веселящихся. Я нашел ее, Эверетт! Чувствую, что нашел!

— Будь осторожен, Джей, — предупредил Эверетт Хемлин.

И Джей был осторожен. Первого марта он цел и невредим вернулся из Нантакета. Он тут же позвонил Тревору Стоуну и сообщил ему, что вернулся в Бостон и через час заглянет к нему в Марблхед со свежей информацией.

— Вы нашли ее? — спросил Тревор.

— Она жива.

— И вы в этом уверены?

— Я говорил вам, мистер Стоун, — сказал Джей с оттенком прежней заносчивости, — что от Джея Бекера не скроется никто. Никто.

— Где вы находитесь? Я вышлю за вами машину.

Джей засмеялся:

— Не стоит беспокоиться. Я в двадцати милях от вас. Прибуду незамедлительно.

И где-то на этих двадцати милях Джей также исчез.

5

— «Fin de siecle» [26] , — сказала Джинни Реган.

— «Fin de siecle», — подтвердил я. — Определенно.

— И это тревожит вас? — осведомилась она.

— Конечно, — сказал я. — А разве вас это не тревожит?

Джинни Реган была регистраторшей в административном корпусе «Утешения в скорби инкорпорейтед» и сейчас казалась несколько смущенной, за что я не мог ее винить. Не думаю, чтоб она улавливала разницу между «fin de siecle»-ом и фондоскопом, да и я, признаться, не очень-то их различал бы, не загляни я перед самым приходом сюда в энциклопедический словарь. Но я заглянул и теперь выдавал экспромт за экспромтом: болтал без умолку невесть что, отчего сам был в смущении. Чико Маркс, думал я. Чико Маркс. Как бы он вел себя в подобной ситуации?

26

Конец века (фр.).

— Не знаю, — сказала Джинни. — Не уверена.

— Не уверены? — Я даже хлопнул ладонью по ее столу. — Как это «не уверена»? Рассуждаете о «fin de siecle», о серьезнейших вещах… Конец тысячелетия… полнейший хаос и разброд, ядерный Армагеддон… тараканы размером с «рейнджровер»!

Джинни бросила на меня обеспокоенный взгляд, в то время как в заднем помещении за ее спиной человек в потертом

коричневом костюме, облачившись в пальто, прошел к двери в перегородке, отделявшей вестибюль от главного офиса.

— Да-да, — согласилась Джинни. — Разумеется. Это все очень серьезно… Но я, однако…

— На стене проступают письмена, Джинни… Общество трещит по швам. Доказательством тому — Оклахома-Сити, бомбовые удары по Всемирному торговому центру, Дэвид Хассельхофф. Все складывается в целостную картину…

— До скорого, Джинни, — попрощался человек в пальто, толкнув дверь в перегородке возле стола Джинни.

— Угу, Фред, до свидания, — сказала Джинни.

Фред смерил меня взглядом.

Я улыбнулся:

— До скорого, Фред.

— Угу, — произнес Фред. — Ну, пока. — И он вышел.

Я поглядел на висевшие над Джинни стенные часы: 5.22. Все служащие, насколько я мог это видеть, уже разошлись по домам. Только вот Джинни задержалась. Бедная Джинни.

Я поскреб затылок, несколько раз проведя по нему пальцами — наш с Энджи условный сигнал, означающий: «порядок», и обезоружил Джинни, поглядев на нее в упор ласковым, дружелюбным и блаженным взглядом безумца.

— Трудно стало подниматься по утрам, — сказал я. — Очень трудно.

— Вы в депрессии, — благодарно отозвалась Джинни, словно поняв наконец что-то, бывшее для нее дотоле за семью печатями.

— Скорблю я, Джинни, глубоко скорблю.

Когда я произнес ее имя, она будто слегка дернулась и тут же улыбнулась:

— Скорбите по поводу фен-до-скопа?

— Фен-де-сьекля, Джинни, — поправил я ее. — Да. Чрезвычайно. Я что хочу сказать, заметьте, при всем моем несогласии с его методами, возможно, Тед Качински был все же прав.

— Тед, — сказала она.

— Качински, — добавил я.

— Качински.

— Бомбист, — уточнил я.

— Бомбист, — задумчиво повторила она.

Я улыбнулся ей.

— Ах да, — внезапно встрепенулась она. — Бомбист! — Ее взгляд прояснился. Она оживилась, словно внезапно сбросила с плеч огромную тяжесть. — Понимаю.

— Понимаете? — Я наклонился вперед, подавшись к ней.

Ее взгляд вновь затуманился смущением.

— Нет. Не понимаю.

— Ах… — Я откинулся в кресле. В глубине офиса в углу, как раз за ее правым плечом, высилось окно.

«Там холодно, — внезапно подумал я. — Ее продует».

Я опять наклонился к ней через стол.

— Отклики критики на лучшие опусы современной масскультуры обескураживают меня, Джинни!

Она опять дернулась, отпрянула, затем улыбнулась. Видимо, такая у нее была привычка.

— Согласна.

— Обескураживают и ставят в тупик, — продолжал я. — И это ощущение тупика порождает гнев, гнев же, в свою очередь, порождает депрессию, ну а депрессия… — голос мой взметнулся ввысь, оглушив Джинни визгом, в то время как над подоконником возникла Энджи, а устремленные на меня глаза Джинни сделались огромными, как блюдца, и левая рука ее нырнула в ящик стола, — погружает в скорбь. Скорбь истинную, непритворную, не надо обманываться — и ты скорбишь по поводу упадка искусства и упадка критического гения и конца тысячелетия, когда все вокруг полнится ощущением фен-де-сьекля!