Шрифт:
Таисия ПЬЯНКОВА
ПАУЧИХА
По крутому бережку, по склону суглинистому бегала в старую пору за ключевой водой с коромыслами кленовыми Дарья-Паучиха. Оттого и Паучиха, что ноги ейные от горба горбушного начиналися да в разные стороны отвернуты были одна от другой. Тошнехонько болезнь согнула Дарью в три погибели, узлом завязала и отпустила, наигравшись. Отчего ж ей, бедной, нрав-то людный было иметь?
Пряталась днями Паучиха за плетнем своим высоким, в сутемах выскакивала
Опосля, в потьмах вовсе, торопилась в леса ближние, а уж по звездам ярым домой ползла, груженная хворостом да корьем на растопку, поверх чего безотказно ехала чурка добрая, про зиму затаенная. Сама, знать, деношно пилила Паучиха чурки те разовые. Зато уж всю зиму долгую не кизяшный дым валил из трубы ее избяной, а смолянистый, запашной дух тайги.
А и было в той Паучихе знатного, что голос ее. Вся песней исходила, когда, было, примется выводить вольные напевы. У баб в печах хлеба горели, пироги углились... Коровы в стайках бросали жвачку жевать...
Завалюха ее в пластяной шапке на соломенной подкладке привалилась спиной к плетню Парамоныча, позадь бани бревенчатой белой.
Парамоныч - мужик богатый. За его доходом работников водить, а он сам в каждое дело охотник. К тому же кормил он возле себя трех сыновей. Уж два-то сына - листвяки! Филька грузный, кряжистый, лоб широкий, плечом хоть мосты подпирай. Да и Петряк, меньшой, тоже не споткнется. А вот старший сын, Сенькой звали, - божий человек, квелый, телом жидковат, глазом слеповат. Семейные его и за мужика не считали. Живет, мол, прихлебатель: не кол, не лучина - одна кручина. А то невдоум братьям, что весь дом, почитай, только на Семене и держится.
У Фильки к тому времени уж хозяйка была заведена, дык она с ленцой попалась: братья с батькой в поле, а она Семена - в работу. И то подай, и свиней накорми, и двор прибери... Это она, Анчутка Филькина, по злобе своей Дарью-то певунью Паучихой назвала. А еще когда работнички в дом с поля вернутся, так Анчутка муженьку жалуется перед сном:
– Нешто нянька я вашему слепню? И без того на такую ораву руки отбиты, так еще возись вам со слепошарым недоноском. Пошто не жените его? Женили б, покуда не ослеп вовсе. Мне в хозяйстве подмога бы.
Братья бы и сами не прочь другую сноху на похват взять, да Парамоныч заказывал:
– Не бередите больное! Покуда я ему хозяин! Пущай доживает в спокойствии да сытости. А какой уж тут покой, когда Филькина злыдня по толчкам день мерит?
Однако терпел Семен, берег семейный лад. Но не бывает ночки без звездочки...
У Семена того своя радость была, что перекинуться с Дарьей-певуньей через плетень словом добрым. Жалела она его, хворого, да и он ее, убогую, за все соседство никак не обидел. Убог да хвора -
Кто скажет, об чем речи ихние текли? Не мешал им народ во сердечных беседах. Ни разочку не высмеивал, не подъелдыкнул никак... Умный народ в селе был, понимающий.
Так, может быть, до последнего часа утешался бы Семен беседами с Дарьей-Паучихой, когда б, не ко времени, но помер Парамоныч. Гнедуха его на полосе чегой-то заартачилась. Он ее покоить, он ее по морде гладить... А она махнула через хозяина... Сама-то не задела, а сошник подхватил старого под микитки - располоснул живот поперек. На поле прям-таки и богу душу отдал Парамоныч, наказывая Фильке не обижать Семена.
Да, знать, в порожню потратил батька свои последние силы на тот наказ.
Похоронили Парамоныча, крест поставили, молебен отслужили, помянули хмельно и спать легли.
Легли спать, а Анчутка Фильке зудит:
– Али ты, Филька, Иисус Христос. Душа-то у тебя, знаю, широкая, а всех не увезешь, посадивши. Хвор-то он хвор, а жрет-то как! Ты поглядел бы днем... Это при вас он казанской сиротой прикидывается. Без вас он только по горшкам и щелкает.
– Ну и ну!
– сердится Филька.
– Мала блошка, да спать с ней тошно.
– Не я ж на тебе женилась, - резонит Анчутка.
– Ты мне спину-то не кажи. Не ставь спину-то стенкой! Я ж Семену невесту подглядела.
– Да ну! Не то Паучиху?
– Дурак ты, господи прости! Кто же это одной коростой другую лечит?
– Да уж и не знаю, - тянет Филька.
– Кому он мог еще приглянуться?
– Паруня, та, что весной у Назарихи баню купила, в самый раз нашему шпаренку.
– Это Паруня, которая, говорят, от муженька своего убежала?
– Она!
– Так разве ж доброе дерево к трухлявому пню привьется?
– Много ты знаешь! Она пятно свое стелькой готова прикрыть. А ты видал какая? Эта лошадь двух мужиков прокормит. Только взять-то ее - никто не берет.
– Ой гуди, гуди... Брешете вы, бабы. Красота ее глаза вам слезит. Скажи, сесть тебе на Паруню захотелось. Думаешь, кого горе согнет, того и овца перемахнет?
– Ишь куда по жалобе поплыл - к берегу не притянешь. Нашел тихую! Мужика бросить - она смелая...
Ну, нонче - ночь, завтра - заутро...
Убаюкала Анчутка Филькину совесть, заговорила кровную жалость.
– Ладно!
– отмахнулся Филька от зуды.
– Загляну на неделе к Паруне.
Анчутка и неделить не стала. Из теплой постели к Паруне явилась.
– Ай дрыхнешь, нагулявшись?
– Не с твоим гуляно, не тобой пытано...
– осерчала хозяйка.
– Чего ты с утра, не оглядевшись, людей будоражишь? Дело, што ль, пытаешь?
– Дело, Парунюшка, дело! Полный короб принесла. Слушай сюды. На неделе Филимон мой со сговором к тебе пожалует. Так уж ты не сусолься шибко-то, Парунюшка.
– Ишь чо!
– удивилась Паруня.
– Али ты своему Фильке осточертела?