Пауки
Шрифт:
— Ничего, голубчик, знаю я цену тебе и твоим медовым речам. Какие мы братья? Ты для меня хуже любого врага…
— Перестань! Хорошо, будь по-твоему… Есть тут доля и моей вины, верно, но к чему зря платить адвокатам…
— Не беспокойся, голубчик… не на дурака напал… Да и как бы адвокаты без нас существовали. Брось, найдется еще для них работенка…
— Поступай как знаешь, но своего я не уступлю! — выпалил Илия. — Не уступлю ни пары!
— Ха, понятно, потому-то давеча и разливался медовыми речами… Спасибо тебе, брат! Нужны тебе деньги, а? — Петр поднялся из-за
— На мое заришься! — сказал Илия и, заплатив по счету, вышел из корчмы.
Петр назло Илии не пожелал платить присужденные издержки, но Илия тоже не пошел на уступки. Тщетно Раде пытался их помирить, предлагал даже сойтись на половине, лишь бы водворить мир, отец не хотел об этом и слышать и требовал, чтоб все было по закону, а Петр со своей стороны заявлял:
— По закону хочешь? Отлично, потягаемся! Знаю, что и мне не поздоровится, но ведь и тебе не оседлать закон… Пускай жиреют адвокаты, нынче урожайный год!
Вся осень прошла в тяжбах между братьями и Войканом. Когда отец уходил в город, у Раде разрывалось сердце. В такие дни приходилось работать и за отца, но что проку, если Раде знал, к чему все это приведет. Будь его воля, Раде поступил бы совсем по-иному, но разве он смеет перечить отцу? Пока Илия жив, он всему голова и делает как хочет.
Поздней осенью в село явился экзекутор и угнал Петрова вола в счет судебных издержек Илии. Петр не пожелал его выкупать, и вола отправили на продажу с публичного торга. И только тогда суд возместил Илии убытки. Братья помирились. Но люди, хорошо знавшие нрав Петра, говорили: ненадолго он успокоился.
…Полевые работы кончились, урожай собран и свезен, табак сдан на весы. Крестьяне рассчитываются полученными за табак деньгами с торговцами, платят налоги и радуются, что зима обещает быть более сытой, чем минувшие.
Утром за три дня до сочельника Илия собрался в Приморье за вином к рождеству. Раде не хотелось отпускать отца. Стояли холода, небо хмурилось, погода уже несколько дней была неустойчивая и явно менялась к худшему, да и чего было ждать в конце декабря.
— Не ходи, отец! — сказал ему Раде у крыльца, привязывая к седлу вьюки. — Лучше я пойду с приятелями, я моложе…
— Не глупи, чего еще выдумал?.. Слыханное ли дело? Пойдешь, когда меня не будет или когда ноги мне откажут! Кстати, и разница не велика!
— Можно и в городе купить вина… и обойдется дешевле, — возразил Раде.
— Вот те и на!.. Вино, сфабрикованное газдой, да на рождество, тоже сболтнул!.. Не валяй дурака! Хочется, чтобы вино к рождеству было то самое, прежнее, нашенское, которым седло полгода пахнет, чистое и прозрачное, точно детская слеза… А где найдешь такое? Только в солнечном Приморье.
Илия ушел, захватив с собой полную торбу всякой всячины: бутылку масла, пригоршню пышечек, жирную курицу, несколько папуш табаку и полдюжины яиц, — надо было как-нибудь одарить кума Марина, его ребят и жену. Марин отдарит связкой инжира, ракией, несколькими яблоками и померанцами.
Едва Илия углубился в горы, ему уже показалось, что он в Приморье и беседует с Марином. Они старые знакомые. Давно уже покупает
Еще до сумерек Илия добрался до села, защищенного крутой голой горой, которая с незапамятных времен торчит незыблемо на виду у живого говорливого моря и безмолвствует… У подножья горы наподобие птичьих гнезд лепятся к скалам маленькие домики; пониже, на крутом склоне, разбросаны оазисы виноградников, темно-зеленые маслины, низкорослый инжир, а кое-где высятся черные кипарисы…
Внизу переливается под зимним солнцем морская пучина, и по мере того как умирает день, приобретает золотистый оттенок… потом все блекнет, наступает ночь, и только шум моря царит над молчаливыми окрестностями.
…Но Илия не застал Марина: его уже не было в живых, и пришельцев приняла вдова, Антица, вся в черном. Встретила она их по-хорошему, усадила за стол, подала полную баклагу вина. Но только выпили по первой за упокой души Марина, вдова заплакала, запричитала:
— Марин, где ты сейчас, мой голубчик?.. Вот пришли твои загорцы, и кум Илия здесь, принес пышек, масла и яиц… Слышишь ты меня, Марин, милый?
Жаль было Марина, столько лет дружески принимал он Илию в своем доме, и весь тот день Марин стоял у него перед глазами: бритый, сухопарый, в узких штанах, с длинными мозолистыми руками.
…Утром в сочельник у двери заржал конь… Раде вышел — перед ним стоял его гнедой, только без седла и вьюков. При виде хозяина он еще раз заржал… У Раде потемнело в глазах, кровь ударила в голову. Предчувствуя беду, он притворил за собой дверь, чтобы увести коня подальше от матери и жены.
Но Смиляна тоже услышала ржанье и вышла за Раде. Мать и сын переглянулись.
— Беда, Раде!.. Ночью видела его во сне, не хотела рассказывать…
— Даст бог, обойдется!.. Конь, верно, сбросил вьюки и прибежал домой, то ли тащить надоело, то ли некормлен?
— Спеши, сынок, к отцу, не теряй ни минуты!.. Дай бог счастливой встречи!.. Но… — Смиляна зарыдала…
Божица подала Раде кабаницу, и он тотчас же ушел.
Он медленно брел, проваливаясь по колено в снегу, задами усадеб, чтобы прямиком выйти на дорогу, ведущую в горы. Выбравшись на конную тропу, круто подымавшуюся к перевалу, Раде пошел быстрее. Кругом ни души: всюду снег, только потрескивают на морозе оголенные деревья, словно лютую стужу чувствуют. Раде бросились в глаза конские следы. «Это след гнедка, — подумал он, — по тому, как ставил ноги, похоже — не очень торопился».