Пауки
Шрифт:
— Взойдут, — сказала Маша, — с твоей легкой руки хоть на камне сей…
— Кто сказал? — спросил Раде и, улыбаясь, поглядел на ее талию. — Разве что-нибудь чувствуешь?
— Ничего… но не твоя в том вина… мой юнак!
Их беседу прервал дольщик, окликнувший Раде, и вдруг откуда-то появилась Божица, принесла Раде обед. Маша, взглянув на Раде, стала прощаться.
— Оставайся с нами, — предложил дольщик.
— Оставайся, — поддержала и Божица, — потом вместе пойдем…
Но Маша, отговорившись, что дома ждет муж, ушла.
Наступило воскресенье.
— Скоты! Разве я не приказал мужчинам стоять отдельно от женщин? — закричал он и в гневе оттолкнул Раде в сторону.
— Не толкайся! — сказал Раде.
Но отец Вране продолжал напирать.
— Бугай этакий, я тебе рога обломаю! — твердил он в бешенстве.
Раде вспыхнул, кровь ударила ему в голову, туман застлал глаза; все же он сдержался и, скрипнув зубами, спокойно вышел из церкви.
Расходясь после великой мессы, прихожане шептались о Раде, но никто ни словом не попрекнул отца Вране: он в церкви хозяин и волен делать что хочет!
Отец Вране, вспоминая дома о случившемся в церкви, подумал, что лучше было бы ему сдержаться.
Утром Маша откровенно призналась ему, что больше всех на свете любит Раде и, не будь Раде, она, пожалуй, не стала бы его избегать. Поглаживая пухлую руку отца Вране, Маша заливалась бесстыжим смехом; от этого смеха отец Вране становился смелее, просыпалась надежда, что Маша раньше или позже полюбит его. Он знал, что Раде ее любовник, знал по сплетням, которые ходили по селу, и догадывался по ее исповеди.
И в тот день в церкви, исповедуя ее, он старался себя переломить и страдал нестерпимо. Сквозь разноцветные стекла вливались солнечные лучи; Маша стояла перед ним на коленях, он чувствовал ее близость и боролся с искушениями, боясь осквернить святость исповеди, но в то же время не мог взглянуть на нее, как смотрел на других женщин. Он был во власти беспорядочно налетевших, непосредственных чувств, и они оттесняли те, чужие, заученные, насильно ему навязанные и причинявшие столько страданий.
С затаенным любопытством отец Вране спросил Машу, грешила ли она с кем-нибудь, и когда молодая женщина призналась, что грешила, он забросал ее вопросами: какой он, этот мужчина, сильный, молодой? Часто ли она грешит с ним? Как именно и где? И выпытывал тысячу других подробностей. Маша отвечала, заикаясь от смущения, а ему этот допрос доставлял ни с чем не сравнимое наслаждение…
Но когда Вране стал убеждать ее в дальнейшем воздержаться от греха и пообещать, что она даже в мыслях не пожелает чужого мужа, молодая женщина опустила голову.
— Что задумалась, трудно придется? Не совладаешь?
— Да, трудно… — отозвалась Маша.
— Знаю, что трудно! Однако не думай, что одной тебе трудно… А знаешь ли ты, как приходится страдать другим! Перетерпи, и найдешь в этом утешение, гони от себя грешные мысли… кайся!.. Каешься ли ты?
— Каюсь, — пролепетала она, рыдая.
— Кайся,
— Бог простит! — промолвила, рыдая, Маша и вышла из церкви.
Отец Вране со слезами на глазах глядел ей вслед, потом перекрестился и долго еще оставался в исповедальне, коленопреклоненно вознося молитвы.
…Раде был отходчив и незлопамятен. Он сразу догадался, в чем дело, к тому же и другие словно бы упрекали его: «Злится на тебя поп из-за Маши».
«Нет, какие эти служители господни, — думал Раде. — Кидаются на добрых людей, а сами распутничают. Болван! Словно Маша меня, вроде его, с ума свела… И чего она упирается, отчего не спутается с ним, ежели охота, могла бы уважить попа, уступчива она по натуре. А что у меня с Машей? Редко когда и вспомню…» Правда, бывает, потянет к ней, разыграются страсти, но утихают, если ее нет поблизости. Но бывает и так: распалится и подменит жену Машей — как-то так оно получалось… и в такие минуты Маша в самом деле казалась ему желаннее всех на свете. А иногда обе ему любы, и трудно отделить одну от другой.
Раде совсем было позабыл о нанесенном ему в церкви оскорблении. Но однажды в городе его позвал в лавку газда Ново, провел в контору и попросил рассказать, как было дело с отцом Вране. Выслушав рассказ, газда стал убеждать Раде подать на священника в суд.
— Жалуйся, если хочешь сохранить мою дружбу.
Раде всячески отнекивался, но это ни к чему не привело.
Газда сказал:
— Ты из почтенной семьи, а тебя этот вахлацкий поп осрамил перед всем народом!
— Трудно, господарь, с ним тягаться!.. Боюсь, взвалят на меня судебные издержки… и кто пойдет в свидетели против своего священника? — пытался убедить его Раде.
— Это уж моя забота. И расходы беру на себя, привезешь из уезда адвоката… И ему заплачу… Только действуй от своего имени, слышь, обо мне ни звука… Нельзя мне открыто путаться в такие дела.
Раде диву дался, с какой стати газда Йово так подкапывается под попа; правда, одно время они враждовали из-за сельской кооперативной кассы, которую основал отец Вране, но с тех пор, как в городе пошли толки о каком-то сговоре между иноземцами, от которого будет великая польза крестьянам, они помирились.
Но крестьяне не больно верили в эту пользу, полагая, что с господами дело иметь — все равно что глаза луком тереть, — не видать крестьянам добра от господ, никогда такого не бывало, и сейчас они опасались, как бы после объединения не стало еще хуже.
Но все же за этим что-то крылось.
Чтобы укрепить содружество, в общине посадили двух членов-католиков, вывесили два флага, из-за которых идет жестокая борьба: какой должен развеваться справа — православный или католический! Вот о чем размышлял Раде и по дороге, и в городе, пока писарь составлял его жалобу. Подписав бумагу, Раде отнес ее в суд.