Паутина и скала
Шрифт:
Когда Джорджу приходил на ум товарный вагон, он бывал вы shy;нужден спорить на эту тему с собой, потом с другими. Потом стыдился себя и умолкал. Как любой, кто является поэтом, а по shy;лов на свете очень много, он бывал весьма здравомыслящим и внезапно уставал от споров, так как видел, что спорить тут не о чем, и погружался в молчание. Мало того, ему казалось, что те, кто говорил, что товарный вагон прекрасен, самозваные эстеты – и он был в этом прав. То было время, когда умные люди утверж shy;дали, что рэгтайм или джазовая музыка – подлинно американ shy;ские ритмы, и приравнивали их к Вагнеру и Бетховену; что стра shy;нички юмора в журналах – подлинное выражение американско shy;го искусства; что Чарли Чаплин на самом деле великий трагик и должен бы играть Гамлета; что
Человек, утверждавший последнее, мог быть либо преуспева shy;ющим писателем, либо неудачливым. Если писатель был пре shy;успевающим – к примеру, автором детективов, которые пользо shy;вались популярностью и принесли ему состояние, – он убеждал себя, что является на самом деле великим романистом. Но «век расшатался», и он не пишет великих романов, потому что писать великие романы в такие времена невозможно: «гений Америки проявляется в рекламе», и поскольку нет смысла делать что-то иное, поскольку этому мешает дух времени, он стал писать поль shy;зующиеся успехом детективы.
Это была одна разновидность. Другую представлял собой чело shy;век, не способный добиться успеха ни в чем. Он глумился над авто shy;ром детективов, но глумился и над Драйзером, О'Нилом, Синкле shy;ром Льюисом и Эдвином Арлингтоном Робинсоном. То был поэт, или романист, или критик, или член семинара профессора Джорджа Пирса Бейкера по драматургии в Гарварде или в Йеле, однако все, что он писал, не публиковалось лишь потому, что «век расшатался», и подлинная литература Америки – это «реклама в популярных журналах». Поэтому он глумился над всем с чувством превосходства. Драйзер, Льюис, Робинсон, О'Нил и реклама в «Сатердей ивнинг пост» представляли собой для него одно и то же, поистине «Plus са change, plus c'est la meme chose» [10] .
10
Чем больше перемен, тем больше все остается по-старому (фр.).
Посреди той бессмыслицы, конфузов, страданий, горьких огорчений Джордж Уэббер впервые пытался высказать нечто пу shy;гающе необъятное, то, что всегда чувствовал и знал в жизни, и для чего, как думал, он должен либо найти слова, либо утонуть. И вместе с тем ему казалось, что облечь эту необъятность в слова невозможно, что всех языков мира для этого недостаточно, что все это немыслимо сказать, выразить, уместить в словах. Каза shy;лось, что каждый человек на свете содержит в своем крохотном здании плоти и духа целый океан жизни и времени человечества, и он должен утонуть в этом океане, если только каким-то обра shy;зом не «выплеснет его из себя» – если не нанесет его на карту, не очертит, не измерит его величайших глубин, не изучит до малей shy;ших заливчиков на самых отдаленных берегах вечной земли.
Большая часть жизни Джорджа прошла в пределах маленько shy;го городка, но теперь он ясно видел, что ему до конца дней не по shy;ведать тысячной доли того, что знал о его жизни и о людях – это знание являлось не только энциклопедическим и огромным, но и было гармоничным, единым, словно громадное растение, жи shy;вущее во всем множестве своих корней и веток, которое нужно либо показать целиком, либо совсем не показывать. Теперь каза shy;лось, что дана ему не только стойкая, основательная отцовская сила, что все множество нитевидных протоков и каналов джой-неровской крови, которая выбилась из вечной земли, прибывала, прокладывала себе дорогу, раскидывала в неустанном переплете shy;нии свои осьминожьи щупальца, тоже внедрено в здание его жизни; и что мрачное наследие крови и пылкости, устойчивости и непрестанной изменчивости, вечных странствий и возвраще shy;ния домой – странное наследие, которое могло бы своими оби shy;лием и силой спасти его, дать ему лучшую жизнь, какая только возможна – теперь вырвалось из-под контроля и грозит разо shy;рвать его на части за ноги, словно обезумевшие лошади на всем скаку.
Память у Джорджа всегда была энциклопедической, поэтому с ранних детских лет до мельчайших подробностей он помнил все, что люди говорили и делали, все, что происходило в ту или иную минуту, она так оттачивалась,
В прошлом году он душевно устал и измучился от неуклюжих попыток пописать. Понял, что все вышедшее из-под его пера не имеет ничего общего с тем, что он видел, знал, чувствовал, и что пытаться передать во всей полноте ощущений мир человеческой жизни – все равно, что пытаться вылить океан в чашку. Поэтому теперь Джордж впервые пытался описать частичку своего виде shy;ния земли. Какое-то смутное, но сильное беспокойство уже дав shy;но побуждало его к этой попытке, и вот без опыта и знания, но с кмким-то тревожным предчувствием огромной тяжести труда, за который берется, он принялся за дело – намеренно избрав тему, клавшуюся до того скромной и сжатой в размерах, что надеялся завершить свой труд с величайшей легкостью. Избранной для первой попытки темой было мальчишеское видение мира в тече shy;ние десяти месяцев, между двенадцатью и тринадцатью годами, работа носила заглавие «Конец золотой поры».
Этим заглавием он хотел передать ту перемену в цвете жизни, которая известна каждому ребенку, – перемену очаровательного спета и поры своей души, яркого золотистого света, волшебных зе shy;лени и золота, в которых он видел землю в детстве, и вдали сказоч shy;ное видение сияющего города, вечно пламеневшее в его воображе shy;нии и в конце всех его снов, по очаровательным улицам которого он надеялся пройти когда-нибудь завоевателем, гордой, уважаемой личностью в жизни более славной, удачливой и счастливой, чем он когда-либо знал. В этой короткой истории он хотел рассказать, как в этот период мальчишеской жизни тот странный, чудесный свет – та «золотая пора» – начинает меняться, и ему впервые приоткрыва shy;ется тревожная пора человеческой души; и как мальчишка впервые узнает о множестве меняющихся ликов времени; и как его ясная, сияющая легенда о земле впервые подергивается недоумением, за shy;мешательством, и как ей угрожают жуткие глубины и загадки жиз shy;ненного опыта, которого он не имел раньше. Он хотел написать ис shy;торию того года в точности, как помнил ее, со всеми явлениями и людьми, которых узнал в том году.
В соответствии с этим замыслом Джордж принялся писать, начав повествование с трех часов дня во дворе перед дядиным домом.
Джерри Олсоп преображался. Он окунулся в море жизни глубже, чем остальные. Как он выражался, его «сфера расшири shy;лась», и теперь он был готов вырваться из того маленького, тес shy;ного кружка, который создавал вокруг себя так старательно. Уче shy;ники его какое-то время держались, затем один за другим уноси shy;лись, словно палые листья, попавшие в бурный поток. И Олсоп отпускал их. Старые друзья стали ему надоедать. Они слышали, как Джерри бормотал, что ему «осточертело постоянное превра shy;щение квартиры в клуб».
С Джорджем у него разыгралась финальная сцена. Первый рас shy;сказ Джорджа был отвергнут, и одно слово, которое произнес Джордж, дошло до Олсопа и задело его. Дерзкое, сказанное с уязв shy;ленным юношеским тщеславием о «художнике» в «мире обывате shy;лей» и о «правоте» художника. Это глупое слово, просто-напросто бальзам для уязвленной гордыни, с его надменным намеком на превосходство привело Олсопа в ярость. Однако по своему обык shy;новению при встрече с Джорджем он не начал с прямой атаки. Вместо этого язвительно заговорил о книге одного художествен shy;ного критика того времени, вкладывая в его уста подчеркнуто и уважительно эти глупые слова уязвленных тщеславия и юности.