Паутина судьбы
Шрифт:
Новый рассказ Морхинина назывался «Бабушка и внучка». Пожилая колхозница с двенадцатилетней девочкой отправились осенью по грибы. Неожиданно на опушке леса к ним присоединился человек, сошедший с московской электрички, назвавшийся Генрихом и в течение трех часов не желавший от них отстать. Бабушка начинает догадываться: Генриха интересуют не грибы, а ее миловидная, рано оформившаяся, румяная Таня. Взгляды, отдельные реплики и странное поведение неприятного попутчика дают читателю понять: это маньяк. Каким-то образом отчаявшейся бабушке удается уговорить его покинуть их и выйти к станции, которую он якобы искал.
В газете «Пишущая Россия», куда после отказа Шишмарева обратился Морхинин, рассказ забраковал щеголеватый, самоуверенный Самсоненко, зам главного редактора. А главреду Буданкову понравилось. После неприятных прений, тянучки и многочисленных пожеланий Самсоненко рассказ утвердили. А вслед за выступлением с танка президента, взорвавшего в бытность его главой обкома особняк с тенями расстрелянной царской семьи, рассказ опубликовали. К этому времени маньяки в литературе и в жизни проявлялись все чаще, становились востребованными.
Морхинин не ожидал внезапного успеха и, войдя в кабинет Буданкова, смутился.
– Язык у вас красочный при описании сбора грибов, – сказал Буданков, рано постаревший, опытный газетчик, улыбнувшись автору. – Я и сам любил с корзинкой побродить. Сейчас времени нету – все кругом рушится. Выживет ли газета наша, не знаю.
Чернобровый элегантный Самсоненко встретил Морхинина как ни в чем не бывало.
– Актуально, – авторитетно пробаритонил он. – Хичхоковская голливудская тема внедряется в нашу жизнь. Чувствуете интересующие публику поветрия? Добре… Мы вас сейчас сфотографируем.
На фотографии Морхинин получился в образе иностранца, писателя с мировым именем.
– Красивый, сексапильный мужчина, помещенный рядом с заглавием «Бабушка и внучка», – это, знаете ли, провокационный намек, – заявил Самсоненко. – Очень современно, хотя наша газета сугубо патриотическая.
Морхинин купил две бутылки крепленого вина, а Тася подготовила дома десятка три бутербродов. Морхинин погрузил все заготовленное в сумку и угостил маленький коллектив газеты «Пишущая Россия».
Все были довольны даже таким скромным банкетом в эти странные, неустойчивые, скудные дни. Одна немолодая дама неожиданно сказала за столом, что в штате выездных корреспондентов освободилось место, так как занимавший его раньше Генка Фридберг перешел в коммерциализованный новый журнал Big journal. Дама предложила попробовать в качестве спецкора писателя Морхинина.
– Очень ловкое письмо у Валерьяна Александровича, судя по рассказу. Проблематику он, по-моему, тоже способен улавливать, – сказала она и сделала сладкие глаза.
– А чего, попробуешь спецкором, и, глядишь, дело пойдет, – охотно присоединился к мнению сотрудницы главный редактор. – Приходи в среду, к вечеру, обсудим серьезно.
Морхинин растерялся. Он улыбнулся газетной даме и благожелательному главреду. Вообще он чувствовал себя не в своей тарелке. О том, чтобы стать корреспондентом, Морхинин задумался не слишком старательно.
В среду, для серьезного обсуждения своего устройства, он в редакцию не пришел. Позвонил только через неделю
Морхинин осторожно подышал в телефонную трубку. Потом сказал «спасибо» и опустил ее на рычажок. В «Пишущей России» он больше никогда не бывал. После смерти Буданкова газета стала тусклая, захудалая и непопулярная. А ведь еще недавно она воспринималась как самая оппозиционная по отношению к другим СМИ, бросившимся разоблачать и поносить павший режим.
У Морхинина вообще была врожденная неприязнь ко всякой политизированной и практической суете. Будущий оперный хорист чуть ли не с детского возраста увиливал от «общественной работы». И терпеть не мог всяческие собрания, заседания и «сборы». А когда ему все-таки (не по своей воле) приходилось в нее включаться, он чувствовал себя отвратительно, таская на плечах тяжесть вязкого уныния и зеленой скуки. А уж став человеком зрелого возраста, он не доверял двухслойным и трехслойным людям, преуспевавшим совсем недавно и вдруг перекрасившимся в изобличителей «репрессивного» прошлого.
Морхинин давно уже ушел из храма, где с ним пела в хоре кареглазая Юля, сестра черноокой поэтессы Кристины Баблинской. Он теперь работал в праздничном хоре церкви Рождества Богородицы, потому что там руководила певческой частью богослужения его Таисья Федоровна – милый друг и, можно сказать, гражданская жена.
Чаще всего Тася жила в комнате Морхинина. Вообще-то у нее имелась отдельная однокомнатная квартирка где-то в Бескудникове. Но там был прописан и пребывал ее взрослый сын, иногда исчезавший на пару и больше месяцев, иногда возникавший в материнской обители после очередного запоя или временной женитьбы. И Тася, как самоотверженная мать, мчалась к нему, привлекая наркологов с капельницами и пригоршнями дорогих лекарств, временно приводивших ее потомка в нормальное состояние.
Морхинина эти эксцессы раздражали. Сначала он даже хотел расстаться с воительницей против пьянства любимого сына. Затем махнул рукой на этот жизненный режим, который у них определился, решив терпеть до естественного завершения его. «Бог все управит в конце концов», – говаривала Тася, и он с нею согласился. К тому же Тася в положении регента являлась его начальницей, что было весьма благоприятно. Морхинин никогда не совмещал влечение к женщине с какими-либо материальными соображениями, но в этом случае явилось приятное совпадение.
Деятельность Морхинина как человека пишущего тоже поддерживалась Тасей, прекрасно владеющей машинкой. Сколько сотен страниц, черновых и окончательных вариантов, перепечатывала незаменимая смиренная подруга для своего милого обалдуя, упрямо строчившего ночами! Тася покорно исполняла функцию машинистки, хотя в глубине души не вполне верила в успех его молчаливого труда. А Морхинин придерживался мнения, кажется, Леонида Леонова, говорившего с высоты своего успешного опыта: «Глаз – барин, а рука – работник».