Паутина
Шрифт:
— Так вот он и рассказывал мне, чуешь, когда собираются судить воров, то зараньше все справки о них наведут. И где они живали, и чего делали, да не воровали ли в ранешних местах, и все, все, все!
— Ну?..
— Ну вот и про тебя так же могут. Хоть и одинова украдешь, а засадят тебя в острог и почнут справки наводить. Спросят у сельсовета, а он ответит, мол, была такая девушка, да отправлена учиться. Тогда потревожат школу, а школа скажет, мол, училась, да казенную одежду унесла и сбежала. И станут судить тебя уж за две кражи и за побег тут же… Дай бог, если не спросят еще, где ты эту зиму провела да что делала.
Капитолина
Агапита не стала утешать девушку; она не раскаивалась, что из расположения к Капитолине сказала ей правду. Сложив большие жилистые руки на животе, Агапита думала: чем теперь помочь своей молодой подруге? Подвернувшуюся первую мысль — оставить девушку в общине — она отвергла. «Хватит, что себя загубила», — впервые откровенно призналась Агапита себе. Правильным представлялся один выход — послать Капитолину к тому старику, который когда-то подвез ее, беременную Агапиту, почти до самого Узара. Она прекрасно помнила имя и фамилию Трофима Юркова и точно сию минуту слышала его звонкий, но такой проникновенный голос. «Он не обидит, — внутренне радуясь своей находке, рассуждала Агапита. — Он и посоветует, и поможет. А здесь ей нельзя. Замучает ее поганая Платонида».
Еще всхлипывая, Капитолина бесцельно ковыряла иглой ниточную шпульку. На лице девушки проступали малиновые пятна, сразу припухшие губы что-то шептали.
Четыре беды пережила Капитолина за свою коротенькую жизнь. Первую — когда умер отец, а мать осталась сама шестая. Потом, когда слишком увлеклась коньками и лыжами, девушка два года одолевала и не могла одолеть пятый класс. Затем, когда при мобилизации в трудовые резервы она вдруг оказалась разделенной со своими задушевными подружками по разным городам. Наконец, отвратительный плен в жуткой обители скрытников. Сейчас нежданно-негаданно на нее свалилась новая, быть может, еще более тяжкая беда.
— Тетя Агапита, — наконец, заговорила девушка. — Что же мне теперь, петлю скрутить вот из этих ниток?..
Агапита постаралась улыбнуться.
— Чище-то не выдумала?.. Да тут и думать-то не над чем, известно: петля — смерть собачья да дурачья! Ты бы лучше над жизнью подумала, как да что. Дай-ка мне твою-то пору да погляди, как я обернуся.
— А что бы ты сделала?
— На-ко бери иголку да шей. Послух-то с нас, дорогуша ты моя, никто не снимет. Строчи вот этот узорок, он попроще, а я вон тот поведу. Строчи да тихонько поговаривай, может, и договоримся до чего-нето… Что бы, говоришь, сделала? А перво-наперво на люди бы вышла, на честной народ. Повинную голову, чуешь, не секут. Потом бы домой, к матери поехала…
— Да лучше сто двадцать раз повеситься, чем домой! Позорище-то! Мама и так, наверно, край могилы ходит, если знает. Позорище-то! На меня там собаки не будут лаять. Ведь только подумать! Я лучше здесь любому советскому человеку объявлюсь, пусть садят, а домой… Позорище-то!
Она говорила полушепотом, но нет-нет да и срывалась на вскрик. Размахивая иголкой с ниткой, время от времени прижимала руки к груди. Раскрасневшаяся, с блестящими, словно росистые васильки, глазами,
— Ну, позор, позор; кто спорит, что не позор? — наконец перебила она Капитолину. — На что уж хуже! Так не турю ведь я тебя домой-то. Кабы турила, а только молвила, что на люди, мол, тебе надо. Ты вот и сама сказала, что любому советскому человеку объявишься, сказала ведь? Ну вот то-то и есть. И ладно было бы, опять бы на прямой тропе. От власти, Капочка, никуда не денешься, сколько ни бегай. Давай-ка успокойся да дошивай тот узорок, а я новый начну.
Агапита внимательно через окно оглядела двор, придвинулась к Капитолине и, сметывая шов, зашептала:
— Есть в этой деревне старичок… Трофим Юрков, запомни-ка…
— Трофим Юрков, ну?..
— Сын у него с фронту раненый и сноха Лизавета…
— Ну, ну?..
— Вот бы тебе к ним заявиться.
— Ой, тетя Агапита, вместе бы!
— Мои переходики, ягодинушка, сгорели, я уж теперь, видно, на том берегу.
В голосе Агапиты Капитолина уловила глухую душевную скорбь. Но женщина тотчас изменила тон и заговорила так, точно хотела не столь наставить девушку, сколь подбодрить себя.
— Заявишься, освоишься, да еще как заживешь. Замуж выйдешь, детки будут…
— Ну уж фиг!.. Наслушалася я, как ты мучилась. Сама заревела, жалеючи. Заревела, уши заткнула — и дуй не стой из обители, да в огород, да на речку! Хлопнулась на берег, лежу, а уши ототкнуть боюся, думаю: ототкну и опять тебя услышу. Нет уж, лучше сапогом подавиться, как говорила одна наша баба!.. Уж я лежала, лежала на берегу, покуда Платонида…
Капитолина вдруг замолчала и, делая вид, что откусывает нитку, хитровато сощуренным взглядом повела но нахмурившемуся лицу странницы. Ухмыльнувшись, проговорила:
— Идемте-ка вместе, тетя Агапита, бросьте бы этих…
— Нельзя мне, Капа, — задумчиво перебила Агапита. — Коли уйду, так мне его вовек не найти.
— Кого?
— Ребенка. Если бы я знала, куда его подкинули…
— Кинули?.. Платонида, в речку, под лед… Я место укажу!
Агапита судорожно хлебнула воздух и без звука повалилась набок. Капитолина бросилась к ней и заметалась, проклиная себя.
IV. МАТЬ-СТРАННОПРИИМИЦА
Событие, в котором Агапита потеряла своего третьего ребенка, осталось в памяти не одной лишь Капитолины. Совсем не новое в общине скрытников и до смешного ничтожное, на взгляд отцов и матерей странноприимцев, оно вдруг стало причиной крутого поворота в существовании всей узарской обители, а виновником этой неприятной истории оказался сам Прохор Петрович. Он помнил проклятую ночь с мучительными родами, хотя с тех пор прошло ровно десять недель: помнил печной душник, из-за которого он так позорно опростоволосился; помнил и разговор между дочерью и проповедницей, который по обыкновению подслушал из своей горницы; но особенно хорошо запомнилась ему головомойка с полчищем чертей и чертовок, полученная от разъяренной дочери. Сидя сейчас на лавочке возле погреба, он, пригретый солнышком, не прочь был бы вздремнуть, но воспоминания об этой головомойке лишали покоя…