Паутина
Шрифт:
Симеонъ закурилъ папиросу и учительно возразилъ:
— Всякій обязательный трудъ можно обратить въ излюбленный. Надо только придать ему излюбленную цль.
— То есть? — спросилъ, будто полчаса пробилъ, Клаудіусъ.
— Цль, способную раскалить въ человк величайшую пружину воли: эгоизмъ любимой страсти. Чтобы изъ статическаго состоянія онъ перешелъ въ динамическое, изъ недвижимаго сбереженія силъ въ энергію дятельнаго достиженія.
Грубинъ звнулъ.
— Вы, Симеонъ Викторовичи, сегодня говорите, будто
Но Симеонъ курилъ, посмиваясь, и говорилъ:
— Вы вс нехристи и безбожники…
— Меня исключи, — остановилъ Матвй.
— Его исключи: онъ еще донашиваетъ ризы божескія, — глумясь, подхватилъ Немировскіи.
— По Владиміру Соловьеву, — пробилъ курантами своими Клаудіусъ. Симеонъ, все посмиваясь и покуривая, продолжалъ:
— Я не очень большой ораторъ и діалектикъ, обобщать не мастеръ, люблю говорить образами и притчами. Ну-ка, кто изъ васъ, еретиковъ, помнить «Книгу Бытія»? Іакова, влюбленнаго жениха прекрасной Рахили?
Матвй взялъ съ письменнаго стола своего черную толстую Библію и, быстрою привычною рукою листая ее, нашелъ желаемый текстъ:
– Іаковъ полюбилъ Рахиль и сказалъ Лавану: «я буду служить теб семь лтъ за Рахиль, младшую дочь твою. И служилъ Іаковъ за Рахиль семь лтъ. И они показались ему за нсколько дней, потому что онъ любилъ ее».
Симеонъ вынулъ папиросу изо рта и повторилъ съ выразительнымъ кивкомъ:
— «Потому что онъ любилъ ее». — Слышали, аггелы?
— Такъ что же? — отозвался съ постели Грубинъ.
Симеонъ направилъ на него папиросу, какъ указку, и сказалъ:
— То, что безъ Рахили въ перспектив нтъ труда успшнаго и пріятнаго. A съ Рахилью въ мечт, семь лтъ труда кажутся Іакову за недлю.
— Какъ всегда, ты — грубый матеріалистъ, Симеонъ, — раздумчиво сказалъ, ходившій по комнат, руки за кушакомъ блузы, Матвй.
Симеонъ бросилъ папиросу.
— Неправда. Это ты понялъ меня грубо. Бери легенду шире. Мы вс Іаковы. Я, ты, онъ, твой Григорій Скорлупкинъ, даже вотъ эти безпутные Модестъ и Иванъ, — кивнулъ онъ на входившихъ среднихъ братьевъ. — И y всхъ y насъ есть свои Рахили.
— A я былъ увренъ, что ты антисемитъ? — промямлилъ Модестъ, лниво таща ноги и одяло черезъ комнату къ кровати. — Ну-ка, Грубинъ, пусти меня на одръ сей: ты мальчикъ молоденькій, a я человкъ заслуженный и хилый…
Симеонъ оставилъ его вставку безъ вниманія и продолжалъ:
— Одному судьба посылаетъ Рахиль простую, будничную, домашнюю. Рахили другихъ мудреныя, философскія, политическія.
— Ты своей Рахили, кажется, достигъ? — бросилъ ему съ кровати Модестъ.
Симеонъ обратилъ къ нему лицо.
— Если ты имешь въ виду… — началъ онъ.
— Дядюшкино наслдство, — коротко и кротко произнесъ Модестъ.
На лицахъ блеснули улыбки.
— Когда вы боролись за него
— Не наоборотъ ли? А? — подразнилъ Немировскій.
Но Симеонъ спокойно отвчалъ.
— Насмшки ваши — мимо цли. Я не герой, я обыватель, и Рахиль моя — мн, какъ по Сеньк шапка: въ самый разъ. Благо тому, кто ищетъ посильнаго и достигаетъ доступнаго.
— Да здравствуетъ Алексй Степановичъ Молчалинъ и потомство его! — воскликнулъ Модестъ въ носъ, точно ксендзъ — возгласъ въ месс.
Клаудіусъ, тонко улыбаясь, смотрлъ на Симеона. Этотъ человкъ бывалъ въ хорошемъ обществ города и кое-что зналъ уже изъ сплетенъ, плывущихъ о лаврухинскомъ завщаніи.
— Въ своей легенд вы пропустили пикантную подробность, — защелкалъ онъ своимъ мягкимъ маятникомъ дловито и обстоятельно:
— Посл того, какъ Іаковъ проработалъ за Рахиль семь лтъ, Лаванъ то вдь надулъ его: подсунулъ, вмсто прекрасной Рахили, дурноглазую Лію?
— Пересмотри завщаніе, Симеонъ! — расхохотался Модестъ, — вдругъ, и оно окажется не Рахилью, но Ліей?
Симеонъ испыталъ искреннее желаніе пустить брату въ голову японскою дамою съ лисичьей головой, но сдержался, лишь чуть прыгнувъ правою щекою, и обратился — все въ томъ же тон хорошей, умной шутки — къ брату Матвю:
— Матвй, дочитай этимъ отверженнымъ сказку до конца.
— «И сказалъ Лаванъ. — Дадимъ теб и ту за службу, которую ты будешь служить y меня еще семь лтъ другихъ»…
— «И служилъ y него семь лтъ другихъ!» — торжественно прервалъ и заключилъ Симеонъ, величественнымъ жестомъ подъемля трость свою, будто нкій скипетръ или жреческій жезлъ.
Немировскій вскочилъ со стула и захлопалъ, какъ въ театр.
— Браво, Симеонъ Викторовичъ! Правда! Правда!
Симеонъ поклонился ему съ видомъ насмшливаго удовлетворенія.
— Насколько мн помнится, Рахиль господина, который мн апплодируетъ, извстна подъ псевдонимомъ республики… федеративной или какъ тамъ ее?
— Мы за эпитетами не гонимся! — весело отозвался Немировскій.
A Симеонъ воскликнулъ съ трагическимъ паосомъ:
— Несчастный Іаковъ! Сколько обманныхъ Лій обнимали вы, обнимаете и еще обнимете за цну Рахили, прежде чмъ Рахиль ваша покажетъ вамъ хотя бы кончикъ туфли своей?
— Гд наше не пропадало! — засмялся Немировскій.
— Терпи, казакъ, атаманъ будешь! — поддержалъ его Грубинъ.
Симеонъ снялъ шляпу.
— Сочувствовать самъ не могу, потому что вс мои симпатіи принадлежать жандарму, который рано или поздно васъ арестуетъ. Но уважаю въ васъ истиннаго Іакова, который понимаетъ, что значитъ любить Рахиль. Не то, что семь лтъ другихъ, но даже семьдесятъ семь за Рахиль свою отдать не жалко.
— Такъ сказалъ… — зазвонилъ съ особенною густотою Клаудіусъ, но Модестъ быстро перебилъ: