Паутина

Амфитеатров Александр Валентинович

— Чмъ я вамъ не угодила? — улыбнулась Анюта.

— Во первыхъ тмъ, что ты не горничная, a товарищъ Анюта. Во вторыхъ, тмъ, что въ этомъ умывальник нтъ ни капли воды.

Анюта, покраснвъ, ахнула своей оплошности, но, заглянувъ въ резервуаръ, разсердилась:

— Полнехонекъ! A вы опять въ трубу апельсинныхъ корокъ насовали, и машинка не дйствуетъ, — полчаса ее чистить прутомъ надо… Перейдите ужъ въ комнату къ барышн Агла: тамъ помоетесь…

— Не гнвайся, всеобщая, прямая, равная, тайная… Скажи:

ты ршительно никакъ не можешь обойтись безъ націонализаціи земли?

— Да, ступайте же вы! — почти прикрикнула Анюта. — Что это, право? До полдня, что ли, будемъ ворошиться? Мн еще семь комнатъ убрать надо. Вы думаете: Симеонъ Викторовичъ съ однхъ васъ взыскиваетъ?

Зоя сдлала безобразную гримасу, высунутымъ языкомъ подразнила отсутствующаго Симеона и, выразительно воскликнувъ:

— У! Жавелева кислота! — сопровождаемая Анютою, исчезла за дверью.

Епистимія Сидоровна смотрла на все это съ видимымъ неодобреніемъ и, когда дверь за Зоей плотно закрылась, придвинула стулъ свой ближе къ Агла и, понизивъ голосъ, спросила:

— Что это, Аглаечка, какъ много Зоинька позволяетъ себ на счетъ Симеона Викторовича? Нехорошо такъ то — при горничной. Каковъ ни есть, все старшій брать и дому хозяинъ.

Аглая вздохнула, съ грустью на прекрасномъ лиц, досадливо сдвинувъ соболиныя брови надъ яркими, темными глазами.

— Утомилъ онъ насъ, Епистимія Сидоровна. Ужасъ, до чего надолъ. Мн то легко. Мой характеръ спокойный, y меня сердце смхомъ расходится. A Зойка — ракета.

Епистимія закачала головою и продолжала:

— Соръ то въ изб бы оставлять, голубушка, на улицу не выносить.

Аглая прервала ее.

— Да ужъ слишкомъ много накопилось его, Епистимія Сидоровна. Въ самомъ дл, того и жди, что y Симеона съ братьями дло до кулаковъ дойдетъ.

Епистимія зорко взглянула ей въ глаза.

— Ужели такъ остро подступило? — спросила она, не скрывая въ звук голоса особеннаго, расчетливаго любопытства.

Аглая, подтверждая, кивнула подбородкомъ

— Особенно съ Викторомъ, — сказала она. — Съ Модестомъ Симеонъ какъ то все-таки осторожне. A Мотя — Божій человкъ.

— Его обидть — это ужъ царемъ Иродомъ надо быть! — согласилась Епистимія.

— Да онъ и не понимаетъ, когда его обижаютъ! — вздохнула Аглая.

Прошло молчаніе, во время котораго только плескала вода за стною, выскакивали задушенными звуками взвизги и смхъ Зои и глухіе неразборчивые отвты недовольной Анюты… Епистимія заговорила, будто надумалась — каждымъ словомъ, какъ носкомъ башмака, передъ собою почву пробуя, съ кочки на кочку по болоту ступая.

— Жалостно это видть, Аглаечка, когда хорошая господская семья вразбродъ ползетъ.

Аглая пожала плечами.

— A только и остается, что раздлиться, — сказала она. — Раздлиться и каждому жить своею жизнью, за свой

страхъ.

— Что жъ? — подумавъ, согласилась Епистимія. — И то дло не худое. Теперь вы вс имете свой достатокъ. Отъ дядюшки — кому хлба кусокъ, кому сна клокъ.

На бломъ стройномъ лбу Аглаи мелькнула, какъ зарница, морщинка, выдавшая уже привычное, не въ первый разъ пришедшее, раздраженіе не охочаго раздражаться, кроткаго человка, доведеннаго до того, что даже онъ начинаетъ терять терпніе.

— Такъ — тянетъ онъ, Симеонтій нашъ, — сказала она съ откровенною досадою. — Тянетъ, не выдляетъ.

— Аглаечка, да вдь до совершеннолтія нельзя!

Но Аглая уже оживленно и все съ большею досадою говорила:

— Я полнаго выдла и не прошу. Я на дядины деньги не разсчитывала. Они съ облака упали. Жизнь свою загадывала безъ нихъ. Стало быть, могу ждать ихъ, сколько Симеонъ пожелаетъ. A просто — пусть изъ дома отпустить, на свою волю, — вонъ, какъ Викторъ живетъ.

Епистимія неодобрительно качала головою.

— Обидно ему, Аглаечка, — заступилась она. — Вы барышня. Вамъ въ меблированныя комнаты съхать, — люди скажутъ: видно, братъ то — сахаръ. Выжилъ сестру изъ дома въ номера.

— То то и есть! — прервала ее Аглая съ прежнимъ раздраженіемъ. — Если бы Симеонъ любилъ насъ хоть немного, все ничего: отъ любящаго человка и несправедливость можно стерпть. Но вдь нтъ въ немъ къ намъ никакихъ чувствъ, кром сарай-бермятовской амбиціи.

— Смолоду таковъ, Аглаечка! — вздохнула Епистимія. — Ожесточилъ сердце, какъ ястребъ. Такъ ястребомъ и живетъ. Либо добычу рветъ, либо собою гордится, красуется, хвастаетъ, клювомъ перышко къ перышку кладетъ.

Аглая говорила:

— Вы вотъ о Зо замчаніе сдлали. Разв я не согласна? Сама вижу, что Зоя никуда негодно себя ведетъ, а, въ томъ числ, и къ Симеону относится со всмъ неприлично. Но, вдь, невозможно, Епистимія Сидоровна! Никакими убжденіями нельзя заставить двочку любить и уважать человка, который словно поклялся нарочно длать все, чтобы показать себя не стоющимъ ни любви, ни уваженія. Вотъ — теперь пилитъ Зою за платье. A кто просилъ дарить? Въ сред нашихъ знакомыхъ, молодежи, намъ и въ ситцахъ, рады. Нтъ, нельзя: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны одваться y мадамъ Эпервье.

— Что хотите, Аглаечка, — опять заступилась Епистимія, — но ужъ это то ему не въ укоръ. Напротивъ, довольно благородно съ его стороны, что сестеръ куколками выряжаетъ.

— Да дорого мы платимъ за это благородство, Епистимія Сидоровна! вдь только и слышимъ по цлымъ днямъ: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны! Сестрамъ Симеона Сарай-Бермятова нельзя! Словно мы сами то по себ ужъ и не существуемъ. Словно изъ всхъ Сарай-Бермятовыхъ, мы одного Симеона сестры и другихъ братьевъ y насъ нтъ.