Паутина
Шрифт:
Епистимія внимательно приглядлась къ ней и, съ искусственною растяжкою вздохнула.
— Охъ-охъ-охъ! Во всхъ семьяхъ это обыкновенное, Аглаечка. Роднымъ врозь скучно, a вмст тошно.
Но Аглая, возбужденная, говорила, торопливо перебирая тонкими пальцами наволочку на покинутой Зоей подушк:
— Ты меня знаешь. Я на твоихъ глазахъ росла. Въ бдности. Готовилась не къ богатству, a къ трудовой жизни. Много ли мн надо? Я на тридцать рублей въ мсяцъ буду королевой себя чувствовать. Я молодая, сильная, здоровая, — мн работать хочется.
— Вы,
Аглая пренебрежительно отмахнулась.
— Какой это трудъ. Такъ — время суетой наполняю, чтобы тоска не брала.
Епистимія, не сводя съ нея глубокихъ синихъ очей своихъ, заговорила вкрадчиво, примирительно:
— Ну вотъ, братецъ надумается, женится, — станете на свои ножки, попробуете своего хлба.
Аглая согласно склонила пышноволосую, темную голову.
— Въ этомъ то я уврена, что, какъ только онъ женится, всмъ намъ укажетъ двери. Онъ объ аристократк мечтаетъ. На что мы ему тогда?
Епистимія подвинулась къ ней еще ближе и, не безъ волненія, зашептала, положивъ ей на колно худую свою, испещренную синими жилами, и все-таки еще красивую, съ длинными, цпкими пальцами, руку:
— Если разойдетесь съ братомъ, то насъ не забудьте, Аглаечка. Не обойдите нашей хаты. Люди мы простые, званія ничтожнаго, но живемъ, слава Богу, чистенько. Достатками не хвалимся, a крыша надъ головою есть и хлбца жуемъ вволю, да еще и съ маслицемъ. Безвременье ли переждать, бду ли перебдовать, — ничмъ вамъ въ чужіе люди итти, — y насъ для васъ квартирка всегда готова.
Аглая, съ мягкою растроганною улыбкою, положила свою руку на ея.
— Спасибо, Епистимія Сидоровна. Я знаю, что въ твоей семь я — какъ y родныхъ.
— Улелемъ васъ, какъ младенца въ люльк! Слава Богу! — кашлянувъ, сказала Епистимія и опустила синіе глаза свои. — Не привыкать стать, — природная ваша служанка.
Аглая, какъ всегда, смутилась при этомъ напоминаніи, разрушавшемъ давно установленное равенство.
— Э! Что ты, Епистимія Сидоровна! Когда это было! Пора забыть.
— Пора, такъ пора, — подумала Епистимія. — A ну-ка, если ты такая добрая, попробуемъ…
И, съ опущенными глазами, медленно гладя руку Аглаи, продолжала искреннимъ, проникновеннымъ голосомъ.
— A ужъ Гриша мой на васъ, Аглаечка, какъ на богиню свою, взираетъ. Вы для него на свт — самый первый и главный человкъ. Только что мать обидть боится, a то бы предъ портретомъ вашимъ свчи ставилъ и лампаду жегъ.
— Онъ славный, твой Гриша, — равнодушно согласилась Аглая. — Своимъ хорошимъ отношеніемъ онъ чисто меня трогаетъ.
Тогда Епистимія оставила ея руку, отодвинулась вмст со стуломъ, сложила костлявыя руки свои на колняхъ и, отчаянно хрустнувъ пальцами, сказала, — будто въ воду прыгнула, — ршительно, почти рзко:
— Аглая Викторовна, позвольте говорить откровенно.
Аглая подняла на нее удивленные темные глаза.
— Все, что теб угодно, — сказала она.
A Епистимія протяжно и вско говорила,
— Влюбленъ онъ въ васъ безъ ума и памяти, Гришутка мой бдный. Вотъ оно что.
И, зорко наблюдая за облившимся красною зарею лицомъ Аглаи, прочла въ немъ не только изумленіе, a почти испугъ… Аглая молчала нсколько секундъ, словно стараясь понять что то слишкомъ чуждое, и, наконецъ, произнесла голосомъ и укоряющимъ, и извиняющимся, голосомъ самообороны, отстраняющей дурную шутку:
— Ой! Что это, Епистимія? Зачмъ? Съ какой стати? Не надо!
Слишкомъ искренне и просто это вырвалось, чтобы не понять…
— Провалилось дло! Рано! Поторопилась ты, двка! — молніей пробжало въ ум Епистиміи. Слдующей мыслью было — въ самомъ дл, перевести все сказанное въ шутку, разсмяться самымъ веселымъ и беззаботнымъ голосомъ. Но какой то особый инстинктъ отбросилъ ее отъ этого намренія въ сторону, и она, серьезная, возбужденная, съ широкими глазами, принявшими цвтъ и блескъ морской воды, лепетала, съ каждымъ словомъ касаясь колнъ Аглаи дрожащими пальцами:
— Извините, Аглаечка, извините! Позвольте говорить.
Аглая, пожимая плечами, говорила мягко, извинительно, стараясь сгладить положеніе — острое и колкое:
— Это братья, въ шутку, дурачатся… Модестъ, Иванъ… дразнятъ меня…
A Епистимія торопилась:
— Аглаечка, разв же я не понимаю, что подобное съ его стороны — одно безуміе? Аглаечка, я же не дура! Позвольте говорить!
Аглая сложила руки на колняхъ движеніемъ вниманія и недовольства.
— Да, какъ же мы будемъ говорить, — сказала она, — если ты такъ вотъ сразу за племянника въ любви мн объясняешься? Вдь это же отвта требуетъ. Я Гришу хорошимъ человкомъ считаю, мн жаль сдлать ему больно. Зачмъ же ты и его, и меня въ такое положеніе ставишь, что я должна его обидть?
Епистимія на каждое слово ея согласно мотала головою и касалась платья пальцами.
— Аглаечка, душа моя, все понимаю. Хорошо знаю, что любовь Гришина — дерзкая и безнадежная. Когда же я не знала? Дуракъ онъ. Истинно подтверждаю, что дуракъ оказался. Не за свой кусъ берется, рубитъ дерево не по топору. А, все-таки, голубчикъ мой! ангельчикъ! собинка вы моя! Ну, позвольте умолять васъ! ну, прикажите ручки ваши цловать!..
Она сползла со стула и повалилась Агла въ ноги, стукнувъ лбомъ въ носокъ ея ботинка. Аглая вскочила, испуганная, смущенная, пристыженная.
— Встань, Епистимія Сидоровна! Какъ можно? Встань!
Но Епистимія ползала за нею на колняхъ, ловя ее за платье, обращая къ ней лицо съ настойчивыми, нестерпимо сіявшими сквозь хлынувшія слезы, синими глазами.
— Солнышко вы мое! Если заговоритъ онъ съ вами о любви своей, — радостная вы моя! — не обезкураживайте вы парня моего! не убивайте!
Аглая, растерянная, взяла ее за плечи и старалась поднять.
— Но что же я могу, Епистимія? Ну, что я могу? повторяла она. Да встань же ты, сдлай мн милость. Вдь я же не могу такъ… мн стыдно…