Паутина

Амфитеатров Александр Валентинович

Сейчасъ между ними происходилъ довольно горячій споръ. Модестъ вчера вернулся домой поздно и, по обыкновенію пьяный. Утромъ съ похмелья былъ злой. А, со злости, принялся, за чаемъ, дразнить старшую сестру, юную красавицу Аглаю, нарочно разсказывая ей невозможно неприличные анекдоты, такъ что та расплакалась и, — бросивъ въ него полотенцемъ, — ушла вонъ изъ комнаты. A Модестъ, отъ злости-ли, отъ стыда-ли за себя, вытащилъ изъ буфета графинъ съ коньякомъ и опять напился. И вотъ теперь, снова выспавшись, дрожитъ отъ алкогольной лихорадки и нервничаетъ, кутаясь

въ итальянское полосатое шелковое одяло. Иванъ уговаривалъ Модеста извиниться предъ сестрою, когда Аглая вернется изъ поздки: она, въ номинальномъ качеств хозяйки дома, вотъ уже въ теченіе цлой недли узжала каждое утро на поиски дачи и возвращалась только съ вечернимъ поздомъ, посл десяти часовъ. Модестъ капризничалъ, доказывая, что Аглая сама оскорбила его, бросивъ въ него полотенцемъ, a что онъ — ршительно ничмъ не виноватъ:

— Что за лицемріе? Читаетъ же она Кузьмина и Зиновьеву-Аннибалъ… Я выражался очень сдержанно… У нихъ все это изображено откровенне.

— Неловко такъ, Модестъ. Ты уже слишкомъ. Все таки, сестра… двушка…

Модестъ сильно повернулся на кушетк своей и, приподнявшись на локт, сказалъ съ досадою:

— A чортъ-ли ей велитъ оставаться въ двушкахъ? Шла бы замужъ. Чего ждетъ? Дяденька помре. Завщаніе утверждено. Приданое теперь есть.

Иванъ потупился и скромно возразилъ:

— Не велики деньги, Модестъ. По завщанію дяди, Агла приходится всего пять тысячъ.

Модестъ презрительно засмялся и сдлалъ гримасу.

— Отче Симеонтій изъ своихъ прибавить. Ему выгодно поскоре свалить съ плечъ обузы опекъ родственныхъ. Недолго намъ въ куч сидть.

— Да, — вздохнулъ Иванъ, — разлетимся скоро. Сестры — замужъ, я — за полкомъ, куда-нибудь на западную границу…

— Матвй и Викторъ — въ тюрьму, либо на каторгу, — въ тонъ ему продолжалъ Модестъ.

— Типунъ теб на языкъ.

Но Модестъ, смясь, откинулся на спину и, потягиваясь, какъ молодой котъ, сказалъ съ убжденіемъ и удовольствіемъ:

— Одинъ я при Симеон до конца жизни своей пребуду.

— Врядъ-ли, — возразилъ Иванъ, качая облыслой и оттого ушастой головой. — Не очень-то онъ тебя обожаетъ.

— Именно потому и не уйду отъ него. Нуженъ же ему какой-нибудь тернъ въ лаврахъ его побднаго внца. Вотъ мн и амплуа. Онъ въ Капернаумъ — я въ Капернаумъ. Онъ во Іерихонъ, и я во Іерихонъ. Какъ бишь это? Тріумфаторъ Цезарь! Помни, что ты все таки человкъ… Я его! Вотъ ты увидишь, Жанъ Вальжанъ: я его!.. Дай ка мн папиросу!

Онъ лежалъ, курилъ и, молча, улыбался.

Иванъ долго мялся на стул своемъ. Наконецъ спросилъ:

— Ты уже ршилъ, какъ устроить капиталъ свой?

— Наслдственный-то? — небрежно откликнулся Модестъ.

— Благопріобртеннаго, сколько мн извстно, ты не имешь.

— Уже устраиваю. Черезъ банкъ Эмиліи Вельсъ и K°.

Иванъ не то испуганно, не то восторженно вытаращилъ наивные глаза свои.

— Фю-ю-ю! На мсяцъ хватить!

— За то воспоминаній и мечты — потомъ на всю жизнь.

Модестъ звнулъ, закрылъ глаза и продолжалъ, закинувъ руки за голову:

— На что мн капиталъ, Иванъ? Диванъ и мечта вотъ

все, что мн нужно.

— Мечтою сытьъ не будешь.

— Буду. Отче Симеонтій не допуститъ, чтобы Модестъ Сарай-Бермятовъ, родной братъ его, босячилъ на Толкучк. Noblesse oblige. И однетъ, и обуетъ, и кровъ дастъ.

— Со скрежетомъ зубовнымъ.

— Это наплевать.

Умолкли. Модестъ дремалъ. Иванъ смотрлъ на него съ любовью и тоскливо, нжно, подъ тихую лампу, думалъ. Потомъ сказалъ:

— Какъ странно, что ты и Симеонъ — дти однихъ родителей.

— По крайней мр, одной матери, — лниво отозвался Модестъ. — Производители достоврны только въ государственномъ коннозаводств. Тамъ контроль.

Иванъ покраснлъ и, въ самомъ дл недовольный, замтилъ почти басомъ, стараясь быть учительнымъ и суровымъ:

— Аглая права: ты становишься невозможенъ.

A Модестъ говорилъ лниво, точно бредилъ:

— Я — мечтательная устрица. При чемъ тутъ былъ почтенный родитель, утверждать не смю. Но, что касается мамаши, полагаю, что она родила меня исключительно для семейнаго равновсія, устыдясь, что раньше дала жизнь такому волку, какъ Симеонъ. Міръ, другъ мой Ваня, красенъ встрчею контрастовъ.

— О, въ такомъ случа, наша семья — красавица изъ красавицъ! — засмялся Иванъ…

A Модестъ продолжалъ:

— Подросткомъ, я любилъ миологію, потому что она — міръ контрастовъ. Быкъ похищаетъ Европу, Пазифая влюбляется въ быка. Кентавры, сфинксы. Я благодаренъ Симеону, что онъ далъ мн классическое образованіе. Оно развило мою фантазію и выучило меня мечтать. Половина тла — женщина, половина — левъ со зминымъ хвостомъ… Помнишь, въ университет я писалъ рефератъ о шабашахъ вдьмъ?

— Раньше, кажется, о нравахъ во Франціи при регент?

— Начиналъ.

— И о маркиз де-Садъ? — чуть улыбнулся Иванъ.

— Было, — кивнулъ Модестъ.

— Темы у тебя!

— Кого что интересуетъ, — холодно возразилъ Модестъ и ловко швырнулъ папиросу черезъ комнату на мдный листъ y печки. Иванъ, качая головою, такъ что она ушами, какъ лопастями мельничнаго крыла, размахивала на стнной тни, говорилъ съ упрекомъ:

— Да ужъ хоть бы кончалъ. A то все — начала да наброски, вступленія да отрывки

Модестъ согласно кивалъ носомъ въ тактъ его словамъ: знаю, молъ, что скажешь, все заране знаю! Не трудись! И — искреннимъ, доврчивымъ голосомъ, нисколько не похожимъ на тотъ, которымъ онъ говорилъ раньше, — носовой, искусственно насмшливый, условный, точно y актера, играющаго фатовъ на сцен, отвчалъ:

— У меня слишкомъ быстрое воображеніе. Формы чудовищныхъ контрастовъ летятъ, обгоняютъ слова. Образы остаются въ голов, лнясь выскользнуть на бумагу. Я не писатель, я мечтатель. Грезу я чувствую осязательно, какъ знаешь, бываетъ во сн. Я не думаю, чтобы въ Европ былъ поэтъ, который жилъ бы въ такой яркой смн образовъ, какъ я. Но все это остается y меня въ мечт, въ дум, въ головъ. Слова трудны и бдны, a перо скучно и мертво.

— Отъ подобныхъ мечтаній, мой милый, недолго съ ума сойти, — нравоучительно замтилъ Иванъ. Модестъ засмялся.