Паутина
Шрифт:
— Симеонъ! Пощади! Марксъ въ гробу перевернулся.
Симеонъ не обратилъ на него ни малйшаго вниманія.
— Но дурнямъ даровые рубли не должны падать съ неба ни серебромъ, ни сигарами. Это развратъ. Лежебоки пусть курятъ «Зарю» или «Дюшесъ».
— Воздухъ отравятъ, — самому же будетъ скверно дышать, — съ улыбкою заступился Вендль.
A Модестъ вдругъ опустилъ ноги съ кушетки и спросилъ дловымъ и строгимъ голосомъ:
— Иванъ! Тахта въ угловой свободна?
Иванъ вскочилъ со стула, точно его командиръ
— Есть, капитанъ!
— Въ такомъ случа… — Модестъ лниво перебросилъ черезъ плечо красивое одяло свое и свистнулъ:
— Айда! Перекочуемъ!
Вендль расхохотался.
— Проняло?
Модестъ лниво двигался къ двери и, влача за собою по полу полосатое одяло свое, отвчалъ:
— Отче Симеонтій въ проповдническомъ удар и несносно жужжитъ.
— Жужжатъ мухи и трутни, — бросилъ въ спину ему Симеонъ. — A я рабочій муравей.
Модестъ чуть оглянулся черезъ плечо.
— Ну, и благодари сотворшаго тя онымъ и созижди кучу свою.
Симсонъ смотрлъ вслдъ и язвительно улыбался:
— Хоть посмотрть, какъ вы еще ногами двигаете. Я думалъ: разучились.
Братья ушли въ одну дверь, a въ другую — со стороны зала — тмъ временемъ, протискалась съ чайнымъ подносомъ, на которомъ возвышались два стакана и дв стеклянныя вазочки на тонкихъ ножкахъ — для варенья и для печенья, та самая неприглядная Марутка или Михрютка, какъ опредлялъ ее Вендль, опасаясь за переселеніе изъ ея отрепьевъ въ его драгоцнный армякъ неожиданныхъ наскомыхъ жителей.
— Искала, искала васъ по дому то, — обиженно произнесла эта удивительная двица, сердито оттопыривая губу подъ астрономически вздернутымъ носомъ. — Чего въ своей комнат не сидите?.. Тоже ходи за вами, стало быть, по хоромамъ-то, словно домовой…
Вендль захохоталъ и, повалившись на кушетку, освобожденную Модестомъ, въ весельи дрыгалъ тонкими ногами, a Симеонъ позеленлъ и, приблизившись къ двчонк въ раскаленно-гнвномъ спокойствіи, во просилъ ее голосомъ тихимъ, но зловщимъ, въ которомъ шипла угроза:
— A по какому это случаю ты, сударыня, изволишь сегодня разносить чай? Приличне то тебя въ дом никого не нашлось? Если Анюта съ барышней Аглаей ухала по дачамъ, то остались Катька и Афросинья. Почему ты, обрубокъ кухонный, здсь топчешься? Гд старшія дв?
Обрубокъ кухонный отвчалъ на это, столь же добру и злу внимая равнодушно, съ тою же совершенною невозмутимостью и чувствомъ служебной правоты:
— Афросинья, стало быть, въ зал гостямъ чай разливаетъ, a Катька, стало быть, побжала по тетеньку Епистимію, потому что, стало быть, барышня Зоя облила новое платье какаемъ…
Послдняя фраза спасла Марутку или Михрютку отъ уже готовой и, буквально, въ воздух надъ нею повисшей, господской оплеухи. Услышавъ о новомъ плать, облитомъ какао, Симеонъ уронилъ поднятую руку и поблднлъ,
— Что? Новое платье? Какао? — пролепеталъ онъ, даже конвульсивно содрогнувшись всмъ тломъ своимъ.
Марфутка или Михрютка чутьемъ постигла психологическій моментъ и поспшила его использовать:
— Вы, баринъ, не извольте безпокоиться, — съ бойкою почтительностью отрапортовала она. — Тетенька Епистимія, стало быть, выведутъ. Онъ, стало быть, этотъ секретъ знаютъ…
И исчезла, какъ маленькая юркая лисица изъ пещеры мшковатаго льва, готовившагося ее растерзать.
A Симеонъ смотрлъ на Вендля съ остолбенлымъ видомъ, почти какъ помшанный, и бормоталъ жалкимъ голосомъ:
— Только что вчера заплатилъ за это новое платье по счету мадамъ Эпервье сорокъ четыре рубля. Точно пропасть бездонная эти мои сестрицы!
Вендлю онъ смшонъ былъ и жалокъ.
— Не нарочно же она! — извинительно вступился онъ.
Но Симеонъ, словно того ждалъ, такъ и вспыхнулъ бшенствомъ:
— Да — я кую, что-ли, деньги-то? Какао облилась! Отчего же я не обливаюсь! Ты не обливаешься? Марфутка вотъ эта не облилась? Оттого, что мы зарабатываемъ свое платье трудомъ, a ей готовое достается. Сорокъ четыре рубля! Это — тысяча триста двадцать рублей въ мсяцъ.
Вендль захохоталъ.
— Неужели Зоя Викторовна каждый день по платью изводитъ?
— Все равно! — сердито отмахнулся Симеонъ, — Сегодня Зоя облила новое платье, вчера Аглая расколола китайскую вазу, Матвй шагаетъ грязными сапожищами по бархатнымъ коврамъ, Модестъ папиросами прожигаетъ дыры въ обивк мебели… Ходятъ сквозь твои деньги, сквозь твой комфортъ, какъ сквозь облако, и даже не удостаиваютъ замчать.
— Не первый день это y васъ началось, — спокойно замтилъ Вендль.
Но Симеонъ, мрачный и темный, нашелъ быстрое возраженіе:
— Прежде, покуда я былъ бденъ, имъ, по крайней мр, было нечего портить. Дикари культурные! Безпризорная орда! Вотъ оно — воспитаніе безъ родителей! Выросли чудовищами, какъ на мусор чертополохъ растетъ.
Вендль почувствовалъ, что тонъ Симеона, переставъ быть забавнымъ, царапаетъ его по нервамъ, и онъ усталъ и начинаетъ раздражаться.
— Въ томъ, что рано осиротли, полагаю, братья и сестры твои не виноваты, — сдержанно возразилъ онъ.
Но Симеонъ окинулъ его холоднымъ, увреннымъ взглядомъ:
— Я свой долгъ, по отношенію къ нимъ, исполнилъ. Образованіе далъ всмъ, кто какое осилилъ. Чрезъ учебныя заведенія провелъ. Спеціально воспитывать, хорошимъ манерамъ учить было не на что.
Вендль окинулъ его язвительнымъ взглядомъ. Ему ршительно хотлось сказать сейчасъ пріятелю что-нибудь очень не пріятельское.
— Да и гувернантки не уживались, — многозначительно засмялся онъ.
Но Симеонъ спокойно отвтилъ:
— Потому что развратныя твари.