Паутина
Шрифт:
Ягуар на бегу нащупал в кармане револьвер. Выбросить его, все равно отстреливаться бесполезно: если навалятся преследователи, все равно не отобьешься, а возьмут после перестрелки да еще с оружием — тогда хана. Павел размахнулся на бегу и швырнул револьвер вниз. Лишь уцелеть самому, а оружие найти не трудно.
Рядом бежал Семен. Где были остальные, Ягуар не знал, он вообще забыл о них.
Перестрелка наверху разгоралась. Похоже, диверсанты заняли оборону и решили держаться до конца. А какой у них выбор! Но Павла это уже не касалось. Они теперь принадлежали совсем чужой для него жизни, бесконечно далекой от той, которую проживает сейчас он сам и исход которой решали секунды: успеет он уйти от чекистов или нет.
Кикнадзе внезапно обессилел: почувствовал, что если пробежит еще несколько шагов, то упадет замертво. Он глянул сбоку на Семена, бежавшего рядом. Впрочем, они уже не бежали, а двигались вперед судорожными рывками. До дерева, контуры которого уже можно было различить,
Все последующие события Кикнадзе воспринимал так, словно он спал и видел жуткий сон: два невидимых в кромешной тьме человека крепко взяли его за руки, рывком поставили на ноги и повели наверх, где уже все затихло, словно и не стучали там только что автоматные очереди, не кричали люди.
Павел шел ровно, спокойно и даже не помышлял о бегстве. В нем не было ни страха, ни отчаянья. Крушение надежд и планов он воспринял вдруг как нечто неизбежное, хотя никогда раньше не позволял себе усомниться в безошибочности своих решений, в том, что все получится так, как он задумал. Если бы он способен был сейчас задаться вопросом: откуда эта покорность, согласие с тем, что произошло, он, наверное, признался бы себе, что неуверенность в благополучном исходе его дезертирства, страх перед грядущим возмездием всегда таились в нем.
Часть вторая. По следу Ягуара
Глава первая. Под стук колес
Вагон товарняка мотался на рельсах неимоверно. При очередном броске Кикнадзе казалось, что вот-вот рельсы убегут из-под колес и вагоны начнут, становясь на дыбы, налезать друг на друга с леденящим душу скрежетом металла и хрусткими выстрелами взломанного сухого дерева. Но все обходилось, и состав мчался вперед, изредка сопровождая свой вихляющий бег победными воплями паровозного гудка.
Павел лежал между ящиком с каким-то оборудованием и стенкой вагона, обращенной к внутренней стороне полотна дороги. Фуфайка, служившая Ягуару подстилкой, мало спасала от жестких толчков. Наверное, думал Павел, дорога сильно изношена и давно не ремонтировалась, и состав не сходит с рельс только благодаря своей тяжести.
Стоял еще жаркий август, свежий ветерок, поддувавший в щели, совсем не казался лишним. Кикнадзе старался поймать лицом ток встречного воздуха. В его неослабевающем напоре он чувствовал силу обновления. Мысли Павла занимали планы на будущее. В заключении, где он пробыл более семи лет, время было его злейшим врагом, потому что в пространстве, обозначенном квадратами решеток тюремных окон и ершистыми линиями колючей проволоки, тянулось убийственно медленно. Но и теперь, когда Павел вырвался на свободу, время не обрело для него обычного значения: оно оставалось опасным, и Кикнадзе знал, время будет опасным для него до тех пор, пока не станет временем его действия, осуществления задуманного.
Досрочную свободу Ягуару мог дать только побег. Он, наконец, согласился с тем, что чем больше будет сопротивляться своей несвободе, проявлять строптивость в лагерной жизни, тем пристальнее за ним будут следить, и решил изменить поведение. Он записался в библиотеку и скоро стал самым активным читателем среди заключенных. Читал художественную литературу, газеты, журналы. Начальство заметило отрадные изменения в заключенном. Командир отряда назначил его политинформатором, и Павел с охотой взялся за это дело. Теперь он много времени проводил в библиотеке, получил большую свободу в передвижении по территории лагеря. Воспитатели часто ставили его в пример на собраниях заключенных как человека, ставшего на путь исправления. Своим поведением Кикнадзе вызывал острое недовольство своих бывших дружков, которые по-прежнему оставались в числе неисправимых. В довершение ко всему Кикнадзе, нарушив негласный закон, которого придерживались так называемые воры в законе, запрещавший им работать в лагере, заявил, что желает трудиться. Командир отряда определил его в бригаду бетонщиков.
Ягуар точно рассчитал свои действия. Быть сознательным в лагере означало обладать большим доверием у начальства и большей свободой. Знания, которые он черпал из книг и газет, нужны были ему, чтобы лучше понимать жизнь, с которой он столкнется на свободе. Он очень сожалел, что пришел к этому с большим опозданием.
Удача с побегом придала уверенности, но все-таки полной радости почему-то не было. Не раз за дорогу спрашивал он себя, в чем дело, и не понимал. Видимо, разгадка неудовлетворенности лежала на самом дне души его, и мысль всякий раз натыкалась на какую-то непроницаемую заслонку. И вдруг все открылось, и при обстоятельствах,
Переждав еще какое-то время после ухода отряда, Павел начал спиной поднимать доску. Теперь только она осталась преградой между ним и вожделенной свободой. У Ягуара до сих пор шевелились волосы на голове от ужаса, когда он вспоминал о тех минутах. Доска не поднималась! Он подумал, что его сообщники переборщили с раствором, и доска намертво сцепилась с опалубкой. Или еще хуже: кто-то из заключенных решил воспользоваться случаем и отомстить ему за свои обиды, либо оскорбления. Обиженных и оскорбленных Ягуаром в отряде заключенных было предостаточно. Остаться заживо погребенным в фундаменте да еще по своей волe?! Во веки веков никто не увидит даже твоего скелета! Потом Павлу казалось просто чудом, что в те жуткие минуты его сердце не лопнуло от ужаса. Хорошо, что тело и дух Ягуара не разучились взрываться приступами такого остервенения, перед которым пасовали все преграды. Ему все-таки удалось сорвать верхнюю доску и уйти на волю, но кошмарные минуты, пережитые внутри опалубки, остались в памяти мгновениями страха, унижения его гордости, силы воли, ума… И этот эпизод, как магнит, притягивал Павла, заставлял его снова и снова мысленно возвращаться к нему. Он и сам не мог бы объяснить, какая здесь связь с действиями паука, но именно они помогли Ягуару понять, почему нет у него сейчас большой радости. Быть может, этот случай убеждал Павла в том, что и его может погубить любая случайность.
Как Кикнадзе не уверял себя, что все это глупость, дурацкое наваждение, сколько не приводил себе самому примеров, когда он, казалось бы, в безнадежных ситуациях находил выход и побеждал, ему не удавалось окончательно утвердиться в мысли, что он не такой, как другие, и поэтому имеет полное право требовать от жизни особых привилегий и добиваться их, не считаясь ни с чем. А ему так была необходима сейчас абсолютная уверенность в себе. Крушение, которое он потерпел семь лет назад на горном склоне, в счет не шло. Это свое поражение Павел воспринимал как фатальное, в котором его личная вина была минимальной, там он не один принимал решения.
… Паук прекратил свои «ткацкие» действия, отбежал к центру паутины, нырнул в круглое отверстие в ней и через несколько секунд Павел увидел его легко бегущим по кромке нижней доски торцевой стенки вагона. Такая независимость паука от сотканной им паутины как-то задела Павла, но в то же время к нему пришла мысль, что он тоже в своем роде паук, который плетет и плетет свою паутину, вытягивая ее звенящие упругой ненавистью нити из комка злобы, которая стала частью его физического существа и которая никогда не иссякнет, пока он будет жив. Но в отличие от паука Ягуар не смог бы с такой вот легкостью и свободой оставить свою паутину и заняться каким-то другим делом. Но нужна ли ему такая независимость от собственной паутины, живет ли в нем потребность в свободе выбора? Павел мысленно задал себе эти вопросы и тут же усмехнулся. Конечно, ему не нужны ни такая независимость, ни свобода выбора. Он уже не мог и никогда не захотел бы отказаться от своей паутины, ибо такой отказ лишил бы его жизнь всякого смысла. А это само по себе было уже окончательным выбором Ягуара.