Паутинка на глобусе
Шрифт:
Ещё при первой встрече Паша расставил точки над «i»: «Поскольку подготовка похода на мне, да и сам поход – моя идея, я буду старшим. А что это значит? – он подмигнул мне, – А это значит, Влад, что рюкзак со жратвой несу я, а со снаряжением – ты».
Я только пожал плечами и согласно кивнул. Некстати вспомнился закон Мерфи: если дело начинается хорошо, то закончится плохо. Если же начинается плохо, то закончится ещё хуже. Для меня!
Дело началось плохо, но… я никогда не был на Севере.
Тащить тяжеленный рюкзак со снаряжением, зная, что продуктовый будет каждый
– А может, хотя бы разложим продукты по рюкзакам?
– Это ещё зачем?
– Как-то на Вуоксе мы утопили рюкзак, где была вся наша провизия, и потом ничего не оставалось, как перейти на подножный корм.
– Владик, только у дураков харчи тонут, – и Зыбин похлопал меня по плечу.
Но меня уже распирало от негодования: неужели мне всю дорогу тащить такую тяжесть?!
Нахмурясь, я подошёл к рюкзаку и потянул за лямки.
– Слушай, имей совесть! Так можно и пупок надорвать!
Зыбин в ответ лишь ухмыльнулся.
Тогда, сев на пол, я заправил за плечи лямки рюкзака и, подтянув ноги к животу, встал на четвереньки. Паша с улыбкой наблюдал за моими действиями. Потом, кряхтя от напряжения, я поднялся на ноги. Но Зыбин лишь пожал плечами:
– Ну-ну, хватит капризничать!
По перрону я шёл медленно, тяжело переставляя ноги, и всё думал о том, что буду делать с такой ношей в болотистой тундре, где возле каждой кочки яма. Да я и впрямь пупок себе надорву или ноги переломаю.
Ввалясь в купе, я увидел Зыбина, чистенького, сияющего невинной улыбкой. Пока я пыхтел, поднимая рюкзак на третью полку, он с любопытством смотрел на меня. Я злился, но старался не подавать виду. Сел против Паши за стол, не глядя на него, и уставился в окно, разглядывая идущих по перрону людей, всем видом показывая, что только это мне сейчас и интересно.
Тем временем поезд на Воркуту тронулся, а мы так до сих пор и не проронили ни слова. Уже вагон покачивало на стыках рельсов, уже неслись мимо нас платформы пригородов и перекошенные временем пристанционные будки, а мы всё молчали. Неожиданно Зыбин вытащил из своего рюкзака, который до сих пор стоял рядом с ним, бутылку коньяка, вопросительно воззрившись на меня. Я посмотрел на него иcподлобья, встал, взобрался обеими ногами на полки и извлёк из своего рюкзака бутылку водки. Паша изобразил удивление на лице, однако, встретившись со мной глазами, тут же отвёл взгляд и, усмехнувшись, плеснул в свой стакан немного коньяка.
Я же наполнил стакан водкой и, ничего не говоря, не отрываясь, осушил его.
Разговор не клеился.
Выпив, Паша расстегнул ворот рубашки, достал из рюкзака книжицу, лёг и стал читать вслух.
– Что это?
– Африканские поэты.
– А что, в Африке есть поэты?
– Да, есть поэты, и немало. Со своим мироощущением.
– Ещё бутылку раскатаем – и дойдём до понимания африканского мироощущения,– я опять налил себе водки.
– Между прочим, и у Пушкина африканские корни, – пробухтел Пашка.
– Может корни и африканские, а ствол и крона российские.
И на кой я согласился на эту поездку? Слушать
Сидя за столиком полупустого вагона-ресторана, я наблюдал за проносящимися мимо неухоженными полями, унылыми деревушками, однообразными железнодорожными переездами. Зачем я так много выпил водки?
Когда, хватаясь за стены, я вернулся в купе, любитель африканской поэзии лежал лицом к перегородке. Мне показалось, что он не спал. Покачиваясь, я смотрел на него, пытаясь вспомнить, что же такое важное хотелось сказать. Но, так и не вспомнив, завалился на свою полку.
…Вагон дернулся, и я открыл глаза. Некоторое время не понимал, где нахожусь. Поезд стоял на какой-то станции. Внезапно дверь купе открылась, на пороге стояла девица. От неожиданности я сел, выставив в проход голые ноги, и ошарашено смотрел на хрупкую красавицу с искрящимися глазами. Зыбин радостно бросился к ней, и тогда я понял, что это та самая Лиза, а мы – в Череповце. Паша представил нас друг другу. Я попытался встать и, не удержавшись на ногах, упал, ударившись затылком о перегородку. «О, блин!» – не сдержался я.
– Зыбин, ты кого взял в поход? Он же на ногах не стоит! Придётся нам его на себе нести.
– Ничего. Когда выйдем из поезда, окунём его в речку. Будет свеженьким, как огурчик.
После вчерашнего, чай, принесённый проводницей, оказался кстати. Лиза непрерывно шутила, иногда поглядывая на меня. В её взгляде читался вопрос: «Ну, как я тебе?» Сразу стало понятно, что эта молодая женщина в компании всегда пытается быть в центре внимания. Так вот она какая, Лиза – яркая, громкая! Её появление в нашем купе вызвало сумятицу в моей голове. «А не спеть ли мне вам, мальчики?» – не дожидаясь ответа, она расчехлила гитару и смело взяла несколько аккордов. Это были сплошь бардовские песни. Потом опять говорила без умолку, заразительно смеялась, расспрашивала о моей жене и ребёнке. И я пытался шутить, говорил что-то невпопад.
Поезд едва тащился, останавливаясь у каждого столба. Я устал от безделья, бардовской дребедени и пустой болтовни. Скорей бы уж приехали.
И вот, наконец, проводник предупредил, что подъезжаем к нашей станции – «1952 километр». Спрыгнув из вагона прямо на землю, увидели перед собой дощатый домик, выкрашенный в коричневый цвет, единственным украшением которого было название станции, а впереди – железнодорожный мост через реку.
– Смотрите – это та самая река Кожим. Нам надо пешком дойти до верховья, там построим плот и сплавимся на нём, – со знанием дела заявил Зыбин.
– И как долго идти? – полюбопытствовала Лиза.
– Дней за десять уложимся.
Подошёл местный мужичок. Разговорились. Он предупредил, что здесь закрытая зона, но, тем не менее, предложил подбросить нас до порогов на своей лодке.
Стояла белая ночь. Ни ветра, ни криков птиц. В воде отражался бледный фосфорический свет. Только звук мотора разрывал окружающую тишину. Паша с Лизой увлечённо беседовали на передней скамье лодки. До меня доносились обрывки фраз, кажется английских. Вокруг такая красота, а они её не замечают!