Павел I
Шрифт:
– Бальмошу? – переспросила дама и засмеялась радостному удивлению Штааля. Она стала называть условные клички, под которыми бывали у них в доме разные очень известные люди. Одновременно она сообщала о них, о вкусах и привычках каждого, самые удивительные, непристойные и неправдоподобные вещи. Штааль так и ахал, хоть ему совестно было обнаруживать свою неосведомлённость. Люди, которых он привык ценить, уважать или бояться, вдруг навсегда невозвратимо меняли облик. Если б даже всё это оказалось неправдой, он и тогда не мог бы относиться к ним так, как прежде. Не было, собственно, никакой связи между сообщениями «баронессы» и тем, что делали открыто эти известные, почтенные люди; да никто и не говорил никогда
– Я это вам по секрету говорю, – сказала дама. – Уж вы, пожалуйста, не болтайте. Я так никогда никому ничего, только вам, Жюльчик, потому что вы мне страшно понравились. И, знаете, не сразу: как вы вошли, мне показалось, будто вы нехороший, ей-Богу! Очень они нас теперь эксплуатируют, – сказала она, старательно и с некоторой гордостью произнося это слово. – Прошлый месяц за опий оштрафовали на пятьдесят рублей, мошенники…
– Разве у вас есть опий?
– А как же, мы всё получаем, все восточные снадобья: и из Персии, и из Константинополя, и из Египетской земли. Вы интересуетесь, Жюльчик?
– Интересуюсь, – подтвердил Штааль.
Дама опять ткнула его в ногу, встала, открыла дверцы висевшего на стене небольшого стеклянного шкапа и стала перебирать разные баночки и склянки, поясняя действие каждого снадобья. Штааль слушал с интересом.
– Эхо константинопольский опий… А это смирнский… Как кто любит… Вот терьяки, а это бандаш… Лучше всего вот это.
Она подняла крышку коробки, в которой стояли в стойках, плотно прижатые одна к другой, жестяные трубочки величиной с напёрсток, вынула из них две и, отвинтив крышку одной, протянула Штаалю. В трубочке была вязкая коричневая жидкость, похожая на мёд. Штааль осторожно поднёс её к носу. Пахло приятно. Какое-то отдалённое воспоминание шевельнулось в уме Штааля.
– Что же это такое? – неуверенно спросил он.
– Джамеск, – пояснила значительным тоном «баронесса». – Гашиш.
– А пахнет будто миндалём и ещё чем-то, только не помню чем. Франжипаном, что ли? [243]
– К гашишу разное примешивают: и миндаль, и сахар, а для запаха мускус.
– Что ж, дайте-ка трубочку, я закурю, – сказал смело Штааль.
Дама снисходительно улыбнулась:
– Гашиш едят, Жюльчик, а не курят. Это опий курят. С кофеем скушаете, я сейчас вам дам кофею… Две трубочки – пятнадцать рублей.
243
Франжипаном, что ли? – Франжипан – миндальный крем (от фр. frangipane).
– Мне на сегодня одной достаточно, – нерешительно сказал Штааль, вынимая кошелёк.
– Ах, стыдно, возьмите две. Одна стоит десять, – сказала дама, внимательно вглядываясь в кошелёк гостя. Штааль высыпал золото на диван. Дама улыбнулась и игривым движением опустила другую трубочку ему в карман.
– Одну теперича скушаете, а другую дома. Увидите, как приятно, ещё придёте просить, – сказала она, немного понизив голос. – Вы скушайте с кофеем и полежите здесь до шести. Давамеск приносит счастье. А как выиграете, Жюльчик, опять сюда приходите. Если не найдёте, спросите у человека номер шестой… Я вам всё устрою, потому вы мне страшно нравитесь, ей-Богу. Такое будет, что не пожалеете.
– Что же будет?
– Ишь кюрью! [244] – сказала кокетливо дама и вышла.
Штааль,
Он понюхал давамеск и представил себе, как в стене откроется невидимая дверь и в комнату войдёт грузный широкоплечий человек с белым шрамом во всю левую щёку, с огромными волосатыми руками… Штааль вдруг вспомнил: от давамеска пахло духами того полковника, которого он видел когда-то в брюссельской разведке.
244
Ишь кюрью! – любопытный (искаж. фр. curieux).
«Да нет, вздор какой, – подумал он, пожимая плечами, – де Бальмена не ограбили же. И не опьянею я вовсе. Две бутылки вина выпиваю в вечер, и ничего, а от этой дряни одурею!.. Непременно попробую. Славное слово „давамеск“, надо запомнить. Так живёшь и ничего не знаешь…»
Дама вернулась с чашкой кофе. Она взяла трубочку у Штааля и вылила вязкую жидкость в чашку.
– Выпейте тёпленьким и полежите с четверть часа, – сказала она, размешивая кофе ложечкой. – Как раз и игра начнётся. А потом, помните, опять сюда приходите. Одно слово: не пожалеете. Ведь вы страшно развратный, Жюльчик, правда? И чем вы это меня взяли, не пойму.
За стеной прозвучал слабый звонок. Дама поспешно поставила чашку на стол и вышла снова.
Кофе был чуть слаще обыкновенного и немного пах мускусом. Медленно помешивая ложечкой в чашке, Штааль сидел в неудобной позе на низком диване и думал, что, в общем, всё это вышло довольно глупо. «Я сам виноват… Ежели пришёл играть, то ни к чему было пить масленое зелье. А ежели забавляться, то надо было сразу потребовать девочку, а не откладывать до ночи… И ничего она, верно, такого не покажет. Самый обыкновенный притон avec chambres closes, [245] каких я видел сотню… Ну, не сотню, конечно, а всё же видел достаточно. И гашиш ничего не действует – разве тошнит немного от этой сладкой дряни и от запаха. Всё вздор… Прилечь, что ли, как она велела?»
245
с комнатами для свиданий наедине (фр.).
Он прилёг на диван, подложив под голову твёрдую узенькую подушку. Лежать на ней было очень неудобно. Штааль прислонил её к стене, чтоб было выше голове, в которой он ощущал некоторую тяжесть. Стало лучше. Он почувствовал, что отлично мог бы заснуть и даже с удовольствием соснул бы, если б не было глупо спать в номере притона. За стеной теперь довольно часто раздавались тихие звонки; издали слышался негромкий звук голосов. Штааль больше не боялся: ему ясно было, что гашиш не подействовал. Это и разочаровало его немного, и доставило ему удовольствие. «Не очень тоже меня одурманишь… Лёгкое действие, конечно, есть, – думал он, – но пустяки… А приятного ничего нет. Всё она врала, старая ведьма…»
Он перевёл мысли на предстоящую серьёзную игру и пожалел, что уже успел уменьшить на пятнадцать рублей свой оборотный капитал. Оставалось всего двести пять рублей. «Ну, этого для начала предовольно. Опять звонок… Пожалуйте, сударь, милости просим… Неужто она так всех встречает, как меня? Нет, должно быть, только новых, сомнительных. А разве у меня сомнительный вид? И уж будто такой развратный? Верно, здесь во все игры играют Я, пожалуй, сяду в макао. Больше расчёта, чем в банк, и многое зависит от хладнокровия… Опять звонки… А сколько я так лежу, верно, с полчаса прошло? Полно, однако, дурака валять!»