Павел Первый
Шрифт:
10 мая 1788 года Мария Федоровна разродилась четвертой дочерью, которую назвали Екатериной в честь ее знаменитой бабушки. Роженица, наконец, освободилась, и ее муж тоже: уже ничего более не мешало ему присоединиться к армии. Между тем, именно в это время король Швеции также решил усилить свои военные диспозиции. С этой стороны также запахло порохом. Великий князь неожиданно меняет свои намерения. Войну против турок он предпочел теперь войне против шведов. 30 июня Екатерина объявила войну стране Густава III, полки которого пересекли российскую границу. Из особой благосклонности в этот раз Павлу было разрешено примкнуть к графу Валентину Мусину-Пушкину, который принял командование войсками в этом секторе. Едва прибыв на место, Павел сопровождает Мусина-Пушкина, выехавшего на рекогносцировку ближайших вражеских линий. Передовой отряд шведов открыл по ним огонь. Две лошади под казаками, находившимися в сопровождении, были убиты. Вылазка завершилась без потерь и крови, а Павел был горд оттого, что ему пришлось соприкоснуться со смертью, и написал: «Теперь я окрещен!» Однако впоследствии шведы почти не проявили особого настроя продолжать свое вторжение в Россию. Убедившись, что наступление противника окончательно отбито, Павел возвратился в Гатчину, где его поджидало многочисленное семейство. Комментируя эту короткую военную стычку, императрица пишет Потемкину: «Шведы оставили Гекфорс; на нашей территории со стороны Финляндии не осталось никого. Их флот блокирован нашим в Свеаборге. Великий князь вернулся сегодня». Некоторые злонамеренные умы посмеивались по углам, поговаривая, что в качестве компенсации за проявленную наследным князем браваду царица пожалует ему крест Святого Георгия. Но они обманулись в своем злопыхательстве. Екатерина не стала отличать своего сына какой-либо почетной наградой. Она была далека от этого, и, более того, поговаривали, что, посмеиваясь над воинственными амбициями великого князя, она предложила в шутку учредить награду «Неудачник, или Несчастный вояка». Образ этого героя Екатерина изобразила в комической пьесе на французском языке. Это был простак-парень, который захотел
Среди публики, которая присутствовала вечером 31 января 1789 года на спектакле «Несчастный храбрец», находился новый фаворит императрицы Платон Зубов, который в ублажениях Ее Величества заменил Мамонова. Ему исполнилось двадцать два года, он имел розовый цвет лица, гибкий ум и сексуальный опыт. Но Екатерина не удовлетворялась только обладанием его красотой. Развращенная до мозга костей, она хотела видеть в нем столько же образованности, сколько и мужской потенции. Этот последний каприз своей стареющей матери вызывал у Павла всплеск сострадания и презрения. Он не одобрял ее увлечений молодыми, щедро оплачиваемыми жеребцами. И лишь молча сдерживал свое возмущение для того, чтобы приберечь его на будущее. Он больше не протестовал, когда Екатерина арестовала Александра Радищева, обвиненного за описание в книге «Путешествие из Петербурга в Москву» крайней бедности народа и порочности крепостничества. Оценивая это произведение, в своем письме Храповицкому Екатерина писала: «Тут рассевание французской заразы: отвращение от начальства». Осужденный 13 июля Радищев был приговорен к смертной казни, однако императрица его помиловала и согласилась на пожизненную ссылку в Сибирь.
В самом ли деле задумывался Павел о том, как вразумить тех, кто проповедует либерализм, снисходительность, любовь к обездоленным, в то время как во Франции восставший народ, не удовлетворенный взятием Бастилии, принудил короля и его семью покинуть Версаль и уехать в Париж? Кажется, в первый раз Екатерина и ее сын были единодушны по вопросу политики: если Россия хочет пресечь анархизм, подобный французскому, то ей необходимо сильное государство и покорный народ. На следующий год король Людовик XVI и Мария-Антуанетта, измученные нахождением в заточении у черни, переодевшись, попытались бежать через границу с фальшивыми документами, но были схвачены и заключены в Варен; было выявлено, что королева имела при себе фальшивый паспорт на имя некой мадам Корфф, дочери купца из Санкт-Петербурга. Посол России стал подозреваться в том, что приложил руку к этому печальному дезертирству королевской семьи. Екатерина сожалела, не по причине тактической смены официального посланника России, а потому, что плохо подготовленный побег провалился. Напуганные беспорядками в своей стране, некоторые французские эмигранты бежали в Санкт-Петербург и в Москву. И если осмотрительная Екатерина уклонялась вступать в коалицию с теми, кто желал бы использовать армию для восстановления монархии, то великий князь открыто призывал уничтожить революционную гидру. Его враждебное отношение к «красной каналье» было настолько жестким, что он даже не счел необходимым сдержаться, чтобы не задеть нового представителя Парижа мсье Женэ во время приема дипломатического корпуса, устроенного его матерью. В присутствии изумленных придворных он без всякой предосторожности дерзко произнес: «Это трудный момент для монархов. Если они не договорятся серьезно между собой о высылке из своих государств всех французов, которые будут подчинены новым законам, продиктованным Национальной ассамблеей, то я не ручаюсь, что через два года вся Европа не будет приведена в расстройство». Хотя Екатерина обычно раздражалась вмешательством сына в дела Короны, в этот раз она была вынуждена признать, что сказанное им вслух было тем, что она думала про себя. В ожидании выпровождения Женэ из России в Санкт-Петербурге ограничивались к нему холодным отношением и продолжали судачить с нарастающим гневом о действиях горстки сумасбродов в Париже, которые осмелились лишить Людовика XVI его королевских привилегий.
5 октября 1791 года по дороге в Молдавию в размышлениях о неясных перспективах будущего монархии в Европе Екатерина узнала о смерти того, кто всегда и повсюду был рядом с ней, приносил совет, преданность, любовь и победу. Не стало больше Потемкина, которого она просила начать переговоры о мире с Турцией в Яссе. Это известие настолько потрясло ее, что она потеряла сознание, и пришлось сделать кровопускание, чтобы привести ее в сознание. Лишенная этого ниспосланного ей провидением человека, она утратила решительность, почувствовала себя на краю пропасти и доверилась своему секретарю Храповицкому: «Как можно мне Потемкина заменить: он был настоящий дворянин, умный человек, его нельзя было купить. Все будет не то […]! Да и все теперь, как улитки, станут высовывать головы». Затем, схватив перо, она написала своему «козлу отпущения», дорогому Гримму, который понимал все с полуслова: «Ужасный удар дубины обрушился на мою голову […]. Я в такой печали, что вы даже не можете себе вообразить […]. Это был человек государственного уровня, в смысле совета и исполнения. Он был привязан ко мне страстно и усердно, был бранящимся и сердитым, когда считал, что можно было бы сделать лучше».
Все вокруг нее высказывали ей сочувствие, разделяющее ее огромное горе, однако ее фаворит Платон Зубов ликовал. Павел также был доволен. Его «главный притеснитель» сошел со сцены. Империя теперь последует за ним. Мир с Турцией подписан, русские полки проучили наглых польских мятежников, а уставшая императрица, не имеющая ничего, кроме моральной поддержки притворщика и интригана Платона Зубова, опустила плечи под тяжестью забот и лет. Она все чаще и чаще серьезно задумывалась о подготовке своего преемника. К тому же перемена настроения ее сына усложнила с недавних пор управление ее семейным хозяйством. Постоянные информаторы Ее Величества сообщали ей о том, что великая княгиня, поначалу очень милостиво расположенная к Екатерине Нелидовой, теперь плохо переносит присутствие этой молодой особы в близком кругу супружеской четы. Между супругами участились разногласия. Слухи о них просочились даже за границу; в Париже «Ле Монитёр универсель» в одном из своих номеров от 24 апреля 1792 года опубликовал язвительную статью на сюжет о малой драме во дворце. Рассказывая о великом князе Павле, опекаемом деспотичной матерью, журналист поведал: «Русский великий князь шествует по стезе своего несчастного отца, и если сердце великой княгини не будет преисполнено добродетелями, Павлу суждена участь Петра Третьего […]. Не удивляйтесь, если однажды из России придет сообщение о перевороте. Я давно замечал многие признаки революции: они в сердце самого великого князя. Он не скрывает своей раздражительности, оскорблен своей униженностью; он в ссоре со своей матерью императрицей; он даже дерзает ей угрожать […]. Кстати, знаете ли вы о его любовнице – девице Нелидовой […]». Иногда в России, как и за границей, возникали таинственные персоны, которые, как утверждали свидетели, были не столько хороши собой, сколько нравились живостью своего разума и смелостью взглядов. Негодуя на эти пересуды, которые подрывали уважение к царскому трону, Екатерина беседует с сыном по поводу его истинных отношений с Катериной Нелидовой. Павел отвечает ей письмом: «Что касается моих связей с госпожой Нелидовой, то я Вам клянусь Высшим Судией, перед которым мы все должны будем предстать, что мы предстанем перед ним оба с совестью, свободной от укоризны. То, что нас объединяет, это святая дружба и нежность, но невинная и чистая». Так же, как и Павел, раздосадованная слухами, которые выставляли ее как низкую интриганку и настраивали против великой княгини, которую она искренне любила, Катерина Нелидова умоляет Ее Величество поверить ей на слово и позволить покинуть дворец, чтобы уйти в монастырь. Павел находился в отчаянии от перспективы расставания, которое означало бы торжество некоторых злых языков над человеком, не имевшим никакой вины. Но число злопыхателей только множилось, и намеки на несчастья великокняжеской четы становились настолько явными, что 8 июля 1792 года Федор Ростопчин, приближенный к великому князю, писал С.Р. Воронцову в Лондон: «Считается, что она (Катерина Нелидова) хочет распалить страсть великого князя и еще больше воспламенить его». Как бы то ни было, но когда Нелидова настойчиво добивается позволения удалиться из двора «столь же жалкой и столь же чистой, какой в него вступила», императрица отказывает ей в освобождении от фрейлинских обязанностей. Согласно разумению Ее Величества, которая была сведущей в сердечных и постельных делах, необходимо, чтобы молодая женщина оставалась подле великого князя, потому, что так они оба утверждали свою кристальную невиновность и что очевидно, он нуждается в ней для того, чтобы быть счастливым. Лучший ответ на эти гнусные сплетни дала Мария Федоровна, которая в воскресенье 11 июля 1792 года родила пятую дочь, великую княгиню Ольгу. Она дала убедительное доказательство того, что вовсе не была обманутой супругой и что ее муж не оставлял своего супружеского ложа. Само собой разумеется, что в отличие от мальчиков, которые воспитывались под крылом у императрицы, Ольга, как и другие девочки, осталась на попечении матери.
Отвлекшись от перипетий этой альковной истории, в Петербурге уже говорили об ужасных событиях, происходивших во Франции. В Санкт-Петербурге стало известно, что Людовик XVI и Мария-Антуанетта арестованы, что на улицах Парижа льется кровь, что тюрьмы забиты аристократами, что низвергают статуи прежних королей и что народ, безусловно, не удовлетворится только низвержением
Екатерина не советуется по этому вопросу ни с Павлом, ни с Марией Федоровной, она даже не сочла необходимым сказать им о приготовлениях к этой скороспелой свадьбе. Однако Павел, всегда обращавший пристальное внимание на сотни мелочей и сотни других второстепенных признаков, стал подозревать, что в этот раз за его спиной снова затеваются какие-то маневры по отдалению его от трона и передаче его в пользу старшего сына. Поставленный перед трагической дилеммой, он не знал, как поступить: то ли как законный наследник со скандалом отстаивать свои права, то ли как отец пожелать успеха грабительскому плану, задуманному его же собственной матерью. Что же угодно от него: чтобы он «предпочел сам» или же «пожертвовал собой»? И как узнать, как поступить, что было бы пользой для России при разрешении этого семейного соперничества? Разве не сам Бог определил порядок передачи короны по наследию от отца сыну? Не будет ли изменение порядка наследования, установленного вековой традицией, нарушением воли Всевышнего? Чтобы помочь самому себе разобраться в этом сложном вопросе, он обратился к изучению Библии, толкований богословов и философов. Но чем больше он старается внести для себя ясность по данному вопросу, тем больше погрязает в нерешительности. Павел настойчиво заверял своего постоянного корреспондента, барона Остена Сакена, что разочаровался в политике, что думает только о несчастии, постигнувшем его страну, его семью, находящиеся под гнетом эгоизма его матери, и возмущался всем тем, что она задумывала, и всем тем, что она предпринимала. В этот раз он упрекал ее в том, что она медлит ударить кулаком своей армии, приняв участие в кампании, которая могла бы повергнуть французскую революцию и вернуть на трон Людовика XVI, захваченного разбойниками. Его протесты, его жестикуляция были как глас вопиющего в пустыне. Екатерина же писала Гримму: «Я утверждаю, что достаточно будет захватить две или три лачуги во Франции, а все остальное рухнет само собой… Не понадобится и двадцати тысяч казаков, чтобы устроить зеленый ковер от Страсбурга до Парижа…» Однако она воздержалась направить казаков воевать с ордами французских санкюлотов. По декрету от 4 декабря 1792 года на всей французской территории была провозглашена Первая республика. 15 декабря Монбельяр, фамильная колыбель Марии Федоровны, была аннексирована новым режимом. Все близкие родственники великой княгини эмигрировали, чтобы избавиться от красного болота. Перед опасностью этого проклятия, которое распространялось каждый день по земле, Павлу очень хотелось, чтобы его собственность в Гатчине представляла собой самое надежное убежище, способное противостоять европейскому распаду, и если бы мать позволила ему действовать, то он возглавил бы крестовый поход против врагов монархии, порядка и религии. Но Екатерина и в самом деле раз и навсегда повязала его по рукам шелковой веревкой. Он же, все еще мечтая стать предводителем, по крайней мере в душе, не признавал себя заложником. В начале января 1793 года оба двора, «большой» в Санкт-Петербурге и «малый» в Гатчине, содрогнулись от ужасной новости, неожиданно долетевшей из Парижа: Людовик XVI был обезглавлен на гильотине после проведения там показательного процесса. Узнав об этом омерзительном событии, Павел поспешил возложить ответственность за происшедшее на свою мать. Если бы она заранее вмешалась, оказав силовое давление, за что он всегда ратовал, то Людовик XVI был бы сейчас жив и смог бы вернуть свою корону. Екатерина же пренебрегла своей обязанностью проявить монархическую солидарность. Безусловно, она корила себя, болезненно переживая по поводу этой интернациональной катастрофы; она даже занемогла, уединилась в своих покоях, жалуясь на мигрень, и объявила по двору траур на шесть недель. Но зло уже совершилось. Чтобы искупить его, она предлагает свою моральную и денежную помощь графу д'Артуа, внуку Людовика XVI, бежавшему из Франции для того, чтобы найти себе убежище в России. Императрица повелела обращаться с ним как с «королевским генерал-лейтенантом» и рекомендовала своему послу в Лондоне открыть для этого знатного эмигранта банковский счет, фактически предназначенный для финансирования контрреволюции. И все же она с облегчением вздохнула, когда 26 апреля граф д'Артуа отбыл из России в Англию.
Разочарованная Екатерина больше не хотела думать ни о чем другом, как о женитьбе своего дорогого Александра, и о том, как лучше обеспечить передачу Российского трона внуку без возведения на него своего сына. 28 сентября 1793 года в церкви Зимнего дворца урожденная принцесса Луиза-Мария-Августа Баденская приняла православие под именем Елизаветы Алексеевны и обрела право выйти замуж за великого князя Александра. Молодожены, едва вышедшие из юношеского возраста, были так очаровательны, что их называли не иначе, как Амуром и Психеей. Екатерина усматривала в этом союзе, подстрекателем которого она сама и являлась, реванш за разочарование, испытанное ею в отношении низвержения монархии во Франции. Однако в самый последний момент возник неожиданный инцидент, который мог отрицательно сказаться на проведении свадебной церемонии. Он был связан с Павлом, обидчивость которого стала принимать болезненный характер: поссорившись со своим сыном, он отказывался участвовать в свадебном торжестве. И здесь пригодилась дипломатия Марии Федоровны, которая сумела убедить Павла пересмотреть свое решение. В течение нескончаемого религиозного обряда Павел стоял, сохраняя нахмуренный вид. Обвиняя свою мать в том, что она настроила против него всех членов семьи, Павел стал видеть врагов даже среди своих детей и близких. Его возбужденное состояние походило на реакцию загнанного на охоте зверя.
Павел стал совсем плохо спать по ночам, ему снились кошмары и мучили дурные предчувствия. Проснувшись, он иногда имел такой грустный и потерянный вид, что даже жена не могла ни успокоить его, ни понять. Из всего его окружения один только Лагарп казался ему благоприятно настроенным по отношению к нему. Однако этот ученый швейцарец определенно принимал близко к сердцу лишь только обучение Александра. Оставаясь неисправимым идеалистом, он позволял себе говорить со своим подопечным о вещах, которые привели Францию к катастрофе. У императрицы со своей стороны возникают сомнения в правильности педагогических принципов, которые Лагарп прививает ее внуку. Она опасалась, конечно, как, впрочем, и ее сын, что, охваченный своим преподавательским усердием, наставник молодого великого князя станет побуждать его к освоению философского сентиментализма, представлявшегося абсолютно неприемлемым для существующей власти. Однако больше всего Екатерину заботило на данный момент то, как воспользоваться влиянием этого человека на своего ученика, с тем чтобы он внушил ему, если представится случай, согласиться унаследовать императорскую корону вместо своего отца. Пригласив Лагарпа, она открывает ему свой план, взяв с него слово не разглашать их разговор. Увы! Сознание швейцарского мыслителя было непреклонным, а Екатерина к этому не привыкла. Почтительно выслушав ее, он прямо ответил ей, что миссия, которую на него намереваются возложить, представляется ему бесчестной и что он не чувствует себя вправе взять на себя такую ответственность. Лицо императрицы тут же превратилось в непроницаемую маску, взгляд ее застыл, и Лагарпу не оставалось ничего другого, как, пятясь, ретироваться к выходу с ясным осознанием того, что теперь он стал персоной нон грата при Российском дворе. В последующие дни он еще и усугубил свое положение, попытавшись наладить сближение Александра с отцом. Лагарп с усердным прилежанием расточал на своих занятиях, которые пока продолжал проводить с молодым князем, несмотря на то что тот был уже женат, свои наставления по оказанию сыновней почтительности и привязанности к отцу. По его наущению Александр в большей степени проникся симпатией к Павлу и даже время от времени был расположен, предвосхищая события, называть отца «Ваше Императорское Величество». Эта разновидность уважения льстила самолюбию и сладко щекотала ухо «официального претендента на трон», и он лелеял надежду, что все-таки у него не будет соперников, претендующих на трон, среди близких ему людей.
Екатерина, как обычно, очень быстро была уведомлена о настроениях, утверждавшихся в недрах «малого двора», которые имели целью настроить Александра на отказ от плана по престолонаследию, разрабатываемого его бабушкой. Ее реакция не заставила себя долго ждать. Вызвав Лагарпа к себе в кабинет, императрица, не раздумывая, подписала документ об его увольнении. Отстраненный от дел в качестве воспитателя, Лагарп единственно что мог поделать в этой ситуации, так только посетовать своему подопечному по поводу своего огорчения. Александр весь в слезах только сокрушался, будучи не в силах что-либо изменить. Что касается Павла, то он воспринял эту опалу, предпринятую по отношению к безупречному человеку, как меру, направленную Ее Величеством прежде всего против него самого. Павел высоко ценил этого человека, рассудительность которого не имела равных на всей планете. Тем временем во Франции, считавшейся некогда прибежищем здравомыслия, продолжалась ужасная вакханалия: в городах господствовал террор, междоусобица, гильотина не переставала отсекать головы. Республиканская армия не принимала активного участия в происходящих там событиях, но за пределами государства зрела враждебно настроенная сила, стремящаяся избавить страну от этих ненавистных «демонов».