Pavor Nocturnus
Шрифт:
— У меня был прекрасный день! Он, конечно, прошел обыденно, без чудесных открытий, но и без происшествий, что само по себе чудесно. Знаете, такие дни должны быть хотя бы для того, чтобы другие казались захватывающими. Я сегодня пылесосила, мыла полы, прибралась в ванной на первом этаже, загрузила стиральную машину, а то что-то много вещей набралось, хотя только середина недели, и приготовила ужин — разве не замечательно? Мне прекрасно, что я вас радую. Я же вас радую?
Вот о чем я и говорил: молчание во время трапезы ей не знакомо. Более того, она рассказывала совершенно ненужные и неинтересные
— Ах да! Еще приходили подруги. Вы знаете их — Ванесса и Жоржет, чуть отдохнула с ними, посплетничали о всяком. У Ванессы прическа теперь короткая, в стиле новой моды, пышная такая, как бутон розы. Но это все мелочи! Жоржет вот… она вообще же пухленькая, но рассказала нам… В общем в их семье через много месяцев будет пополнение. Ах, дети — это же так прекрасно! И вместе с тем так трудно… Трудно видеть, как они плохо питаются, да, Виктим? Почему ты почти не притронулся к еде? Ты не голоден? Заболел?
— Я ем, просто медленно.
— Или невкусно? Хотя папа ест с удовольствием…
— Фелиция! Отстань ты от него — пусть ест так, как ему удобно.
Вместе с моим терпением закипала и вода в чайнике, о чем вскоре оповестил яростный свист — боже правый! — который, впрочем, моя жена своевременно прервала. Она отложила тарелки в мойку и поставила передо мной чашку чая, как и полагается: две ложки крупнолистового и одна сахара, — и блюдце с ложечкой для лимонного пирога. Сладкий десерт мгновенно очутился перед моим уже не столь пылким к еде настроем. Я позволил ему побыть в целости, пока тянулся за свежей газетой на тумбе.
После моего упрека Фелиция, возможно затаив мелкую обиду, продолжила есть суп молчаливо. К счастью, я поел и мог полностью отвлечься на городские и мировые новости, сплетни, интриги, объявления о работе и колонку анекдотов. Порция Виктима уменьшилась, похоже, всего на пару граммов.
— О, точно! Хотела же сказать, дорогой, о домашних поломках. Я обнаружила, что розетка в гостиной искрится — чуть пылесос не сгорел, ей-богу! Починишь на выходных?
— Да, сделаю.
— Еще на пульте пару кнопок не нажимаются, в том числе и кнопка включения-выключения. Тоже нужно будет починить.
— Угу.
— А собака наша заболела, нужно лекарств в аптеке купить…
Я медленно опустил бумажную ширму, так что уголок коснулся крема на пироге, и направил в ее сторону многозначительный взгляд. Виктим выронил вилку из рук от удивления. Собаки у нас никогда не было.
— Слушаешь меня, значит, это хорошо. А то совсем непонятно, машинально ты отвечаешь или нет. Спрятался за своей газетой…
— Уж не перенапряглась ты сегодня за домашними делами? Как это понимать? Я всегда слушаю то, что ты говоришь.
— Но никогда не отвечаешь… полноценно! Ладушки… Просто лучше посмотри это все завтра, чтобы в субботу на рынке я купила нужные детали, если вдруг понадобятся.
— Разумеется.
На несколько мгновений, за которые Фелиция помыла свою тарелку и налила себе чаю, взяв кекс, я действительно увлекся газетой. Мое внимание привлекла статья о пропаже детей, подробно дублирующая слова
— Кстати, как прошел день на работе? Что-нибудь интересное случилось?
— Нет, не случилось. Хотя… если можно назвать интересным то, что ребенок оттоптал мне ногу и разлил молочный коктейль по столу, а на меня пожаловались, что я беру оплату, будучи в том же детском костюме, то да, случилось…
— Жуть какая! Старайся не обращать на такое внимание. Конечно, работать с детьми трудно, невыносимо трудно, но вот общаться с их родителями… практически невозможно без последствий на нервную систему. Дорогой, ты просто герой, раз справляешься!
— Кто сказал, что я справляюсь? Справляться, в моем понимании твоего слова — это не желать взять паршивца за ворот, спустить штаны и преподать урок ремнем. Физически да, но душевно… нет, не справляюсь.
Я вновь принялся за чтение газеты; расспрос про работу натолкнул на мысль просмотреть колонку вакансий, хотя, конечно же, я никогда бы не расстался со своей нынешней работой. Пусть работа в моем кафе — это унижающее дух дело, поскольку приходится ходить в костюме маскота фирмы, странной белки, и подобно этой белке бегать с места на место, фотографируясь с детьми, разнося напитки, принимая оплату, — но кафе действительно мое. Я заведующий и единственный работник, ведь таким образом вся и без того небогатая прибыль поступает лишь мне. Конечно, официально владельцем кафе является отец Фелиции, мой тесть, окончательно подписавший бумаги, когда я женился на его дочери, но управляю всем именно я.
— Виктим, милый, как школа? Тебя там никто не обижает?
— Теодор Браско меня обижает.
— Учитель… математики, кажется?
— Да, он говорит, я совсем ничего не понимаю и что я «безнадежно бестолковый». Мне не нравится.
— Что значит «нравится-не-нравится»? Если так говорит учитель, то это правда, ты не силен в математике и должен научиться.
— Питер! — закричала Фелиция, звучно опустив чашку на стол. — Нашего сына оскорбляют, а ты… Это не педагогично и не этично! Виктим, он и правда так сказал?
— Я… не помню… Я хочу учиться понимать задачи и уравнения, но он ничего не говорит, как он это делает. А сам я не умею.
— И соответственно ставит тебе плохие оценки?
Тягостное молчание и нервное ерзание на стуле оказались красноречивее слов. Фелиция гневно посмотрела на меня, нахмурив густые брови, и мне пришлось вновь скрыться в мире новостей, поскольку я невольно приспустил газету в ходе их диалога.
— Есть еще такие предметы, по которым нехорошие учителя или которые просто тебе не даются? Мы с папой постараемся помочь. Уж я-то поговорю с этим Теодором Браско!