Пчелиный пастырь
Шрифт:
Прежде всего Лонги удостоверился, что после перехода через границу у Девяти Крестов он вполне мог попасться! Из-за своего доброго сердца он угодил в ловушку в Нурии — правда, ловушку не столь уж опасную — поскольку в это время союзники усилили нажим, а канадцы уже вступили в войну. Испанцы пошли на уступки и освободили всех, кто прибыл из Северной Америки. Однако это послабление длилось недолго — немцы грозили, что ответят испанцам тем же. Здесь весьма уместно будет отметить, что испанским лагерям для французов не приходилось завидовать французским лагерям для испанцев, и Лонги оказался в канадском консульстве в Барселоне со своими фальшивыми документами.
Лонги
Эти полтора месяца были весьма нелегкими для партизанского отряда имени Анри Барбюса. В октябре было тяжелое сражение в Костабонне. Если судить по августу месяцу, дело в Эскердес де Ротха было не слишком жарким. Пятеро или четверо испанцев и, как установил это позднее Эме, Политком нарвались на немецкий патруль. Альпийские стрелки были заменены, а у тех, кто их заменил, не было ни привычки к горам, ни опыта борьбы с партизанами. Пятеро были убиты, двое раненых остались лежать, где лежали. Это факт.
До 22 ноября никаких событий не произошло. Немцы так и не нащупали командный пункт в заброшенном руднике, судя по тому, что шестеро баварцев попали в засаду в лесу, были убиты и с них сняли обмундирование. Один из них выжил и в августе 1944 года еще находился в госпитале. Потом он принял французское подданство. Он женился, теперь работает электриком в Тюире, и его по-приятельски называют бошем.
Нечто новое Эме обнаружил в документах, которые получил из префектуры, — в них говорилось об «учителе из Вельмании». Разумеется, через несколько дней партизаны, переодетые немцами, совершили налет на финансовое управление в Сере. Эме получил особое удовольствие, читая отчет, составленный Кузнечиком.
Эме был человеком привычек. Он работал по утрам, завтракал с офицерами или с чиновниками — друзьями Дюкателя. В офицерской столовой с Лонги обращались дружески и шутки ради называли его «историком». Время от времени они с Дюкателем пили аперитив в обществе молодых женщин. Но Эме избегал тех из них, у кого мужья были военнопленные. Он не забыл историю с Алисой. Как-то он встретился и со знаменитой Симоной, подружкой Анжелиты и Армель.
Слишком смуглая, с накрашенными губами, она сперва вызывала у Лонги отвращение и своей внешностью, и убийством, и своими отношениями с немцами до убийства. Однако он отобедал с нею и с Дюкателем и его подружкой.
За десертом Симона показалась ему другой — все такой же грубой в разговоре, но более сложной в своих чувствах. Поэтому-то она его и заинтересовала. Со времен ее детства, когда она жила в бедности, в ней засел голод, и она без зазрения совести старалась урвать от жизни все, что можно. О своем не слишком скромном поведении она выразилась так: «Вымоешься — и опять как
Больше всего Симона рассказывала об Анжелите. Раза два назвала ее старушкой (она была на десять лег моложе Анжелиты). Она восхищалась ею так искренне, что Эме был тронут. Ведь в те времена психологические тонкости никого не интересовали. Дело в Кане Анжелита провела с холодным бешенством. Подробности были чудовищны. Немцы перепились. Все трое были летчиками с базы в Лябанере. Анжелита сказала, что погода стоит чудесная и обидно заниматься любовью под крышей, хотя бы и вшестером. По морской зыби скользил лунный свет. И девицы отправили своих летчиков в небо Вотана: они перерезали им горло их же кинжалами, и любовные стоны превратились в стоны умирающих. «А ну, пошевеливайтесь! — сказала им Анжелита. — Да смотрите не запачкайте мундиров!»
На золотом кончике турецкой сигареты Симона оставляла следы жирной губной помады.
— Это не так уж трудно, — сказала она, словно речь шла о кулинарном рецепте. — Люди думают, что трудно, но это неправда.
На ее летчике — там, в дюнах, — были полосатые трусы в узкую голубую и белую полоску.
После этого разговор, конечно, стал вялым. Она глупо хихикала:
— А ведь я вас знаю, мсье Эме! Ведь такое имечко не позабудешь!
Да, Анжелита не раз говорила ей об учителе по имени Эме, который хотел стать художником.
— Если бы она могла полюбить мужчину, она полюбила бы вас. Мы, женщины, сразу это чувствуем.
С момента их первой ссоры Эме понял: Анжелита не любила даже самое себя. Она уважала господина Майоля. Изваивая ее из камня, старый скульптор как бы возвращал ее самой себе. А молодой художник… Она говорила, что это единственный «тип», с которым она, «пожалуй», могла бы жить, если бы он так не надоедал ей!
— О, господин Эме, вы заставляете меня слишком много есть!
Она положила руку на руку офицера. Вместе с Дюкателем он проводил Симону до дверей ее дома. Одного Симона не знала — не знала, что сегодня вечером майор с тремя ямочками, пожалуй, и остался бы у нее, если бы она не была так грубо размалевана.
Таковы мужчины. И таковы женщины — и те, которые убивают, и те, которые не убивают. На войне или в мирное время.
По мере того как он углублялся в хронику событий, ему все чаще и чаще попадались упоминания об «учителе из Вельмании». Иногда его называли «партизаном с Канигу». Реже — «партизаном из отряда имени Анри Барбюса», да и то только в документах ФТП. Почти всюду о нем говорилось неодобрительно. Тайная Армия постоянно отзывалась об «учителе из Вельмании» с оттенком пренебрежения, явно не одобряя его методы. Эме чувствовал, что за этими упреками стояло нечто иное, нечто недосказанное — то, что он сам ощущал и в полку, и в лагере, и во время побега, и в Алжире, и во время недавней кампании. Отношения между учителями и кадровыми военными всегда были непростыми, даром что преподаватели были в числе лучших младших офицеров во время обеих войн. И разве он сам, Эме Лонги, не испытывал в лагере странного желания держаться подальше от «старых капитанов»? Разве не почувствовал он мгновенно возникшую антипатию к Лагарусту? И разве не предпочитал он даже в Перпиньяне обычную столовую и столовую в редакции газеты офицерской столовой, в которой снова воцарился кастовый дух? Он собирался написать об этом небольшой «психологический» трактат в духе времени.