Пчелиный пастырь
Шрифт:
Тут-то и начинались трудности.
— Так вот, он ни с кем не видится. Ни с кем из своих друзей. Ни с кем. — Поколебавшись, он сказал. — Даже вас не захочет видеть.
— Но вы-то с ним виделись?
— Нет. Его видел другой человек. И теперь я отведу вас к нему.
У Сагольса было назначено свидание с человеком, который согласился побеседовать с ними в ресторане на площади Касаньес — в том самом «Уголке», где Эме встречался с Анжелитой. Горилла подошел к одному из столиков и пожал руку тучному каталонцу. Эме Лонги где-то видел это лицо. Но где и когда?
— Меня зовут
Его речь напоминала разъяренные волны, накатывающие на прибрежную гальку Баньюльса.
— Это тот самый, — сказал он Сагольсу. — Только тогда он, ясное дело, не носил мундира.
Он стиснул руку майора.
— Карбональ у нас муниципальный советник, — сказал Сагольс.
— И член партии, — добавил Карбональ. — Для нашего дела это немаловажно.
Подле них с удивительной быстротой гримасничали игроки в трюк. Их мимика была назойливой. Есть два разряда людей, которых ничто совершающееся в мире не может оторвать от их занятия: картежники и рыболовы.
Обслуживала их все та же Фелипа.
— Ох, как я рада! Мы так по вас убивались! У немцев было ваше фото, и они везде его показывали. Анжелите тоже его показали. Сперва она сделала вид, что не знает вас, но потом уже не могла притворяться. Слишком многие видели вас вместе. Начиная с моего бывшего хозяина. Потом его арестовали…
Ладно, — сказал Карбональ. — Бери рюмку, малютка. И сними фартучек…
— А как же клиенты?
— Позовут тебя, когда ты им понадобишься. Тогда я надену твой фартучек и буду их обслуживать.
— Будет вам, мсье Карбональ. Так и быть, сам уж их обслужу, — сказал новый хозяин.
Исчезнувший уроженец Ниццы оставил по себе в ресторане только одну память: название «Уголок».
— Вот кто был говоруном. Этих хозяев бистро я всегда не выносила. Мы знаем, кто вы такой, мсье Лонги. Тогда-то мы вас не знали. Мы подозревали всех репатриантов. И беглых тоже, но репатриантов в особенности.
— Ах, вот оно что!
Он был на подозрении у Сопротивления так же, как и у абвера! Дальше ехать некуда!
— Немцы всюду совали шпиков. И вот вам, пожалуйста, история с катером.
— Это была чистая глупость.
— Не совсем. Мы знали, что один из тех, кто там был, давал информацию фрицам. Если бы не Ом…
— Ом! Это с Омом я вас видел! В «Балеарских островах»!
— Точно. Ом-то и спас всех!
— В том числе и меня.
— Да, но ваше возвращение еще больше все усложнило! После такой истории вернуться прямо волку в пасть! Ну да, в этом все были уверены… Надо было иметь наивность пленного, чтобы пойти на это! За вами следили всюду, даже в Баньюльсе. И там вы наткнулись на Пюига! Можно было подумать, что вы это сделали нарочно! Ну, короче говоря, за вами следили и наши, и люди из Тайной Армии.
— Пират?
— И братья Венсаны тоже.
— Ну, тут я рисковал немногим!
— Нет. Вы рисковали тем, что вас могли ликвидировать как подозрительную личность. Как того типа, который участвовал в деле с катером. Англичанина.
— Англичанина?
— Полно, это был берлинец чистой воды. Ну, для каталонцев-то все они на одно лицо. Чайки сыграли с ним в тарок на озере Лекат.
Люди,
— Стало быть, вас интересует Пюиг, — сказал Карбональ. — Я его видел. Он вас добром поминает. Уважает вас. Но видеть вас он не хочет!
— Это потому, что я уехал в Алжир?
— Нет. Никого он видеть не хочет — ни вас, ни кого другого. И Сагольса не хочет видеть. Никого. Его партбилет при нем. Но и только. Он даже не захотел выставить от партии свою кандидатуру на выборах. Можно подумать, что теперь для него существуют только горы.
Эме прочел на лице Карбоналя симпатию и огорчение.
— Он упрям, как аспрский осел! Я… не должен я говорить вам это… особенно я… только мне кажется, что Освобождение удовольствия ему не доставило.
— Он ничего не просил передать мне?
— Просил. Одно слово: «Либертат». И прибавил: «Он меня поймет, этот интеллегуй!»
На следующий день Лонги встал поздно. Солнце играло на мраморе «Грота». Раймон Верже наверняка был в школе. Когда дети уходили, Эме Лонги сидел в кафе напротив школы. Шагах в сорока он увидел Пюига. Как и все школьные учителя, он шел, заложив руки за спину, в просторной серой блузе. Он что-то сказал мальчишкам, осмотрелся вокруг, словно чувствовал, что за ним наблюдают — еще сохранившийся рефлекс подпольщика, — и вернулся на школьный двор.
VI
Это чувство — чувство того, что ты некогда пережил… Нет, это было не зимой… Но тоже была толпа. Ах, то был праздник в Коллиуре 15 августа! В тридцать девятом? Нет. В тридцать восьмом. На Эме произвело сильное впечатление многотысячное стечение народа в небольшом приморском городишке. Это походило на Зимний велодром, на праздник Четырнадцатого июля и на массовые сцены из советских фильмов, из романов Мальро. Откуда пришли они, эти люди, откуда пришли они на деревянные арены, на танцы и на освящение лодок? Несмотря на то, что все было в прошлом, дурное, казалось, было в настоящем. Это действительно был праздник, религиозный и мирской одновременно, и, однако, особенно по вечерам, когда тысячи людей стояли в ожидании прямо на балласте, а подрагивавшие на рельсах поезда устремлялись к Серберу или к Перпиньяну, возникало впечатление какого-то катаклического переселения народов, впечатление какого-то разрушенного до основания порядка, некоего огромного потрясенного Китая, великого сдвига.
Горилла настаивал, чтобы Эме приехал в Баньюльс в последний раз. Вечером, благоухающим плодами, мужчины и женщины отправились к полосатому навесу — полосы были апельсинового и зеленого цвета; навес был воздвигнут меж двумя враждующими кафе. Еще недавно городок спал, сон его был отягчен заботами и злобой, и вот он пробудился. Суровые дома, выстроившиеся фигурной скобкой, украшенные скромными балконами, казалось, сдерживают движение толпы, направляют его между собой и парапетом, растягивают вдоль Маренды.