Пчелиный пастырь
Шрифт:
К бунтовщикам присоединяются их сообщники-однолетки — танцоры-артисты. Они смотрят на Гориллу. Горилла делает знак дирижеру коблы. Сардана снова вырвалась на волю. Чиновники переговариваются, сидя на своем насесте. Префект находит, что все это очень забавно, и аплодирует. Полевой сторож в устаревшем мундире засыпает вопросами мэра, тот косится на префекта. Все оборачивается фарсом.
Дети, юноши и девушки, старики, ушедшие в воспоминания, топают по цементу, и это напоминает шум дождя. После короткого мятежа танец снова обретает свой смысл, а смысл его заключается в единении. Пол раскалился докрасна.
В сердце дикой сарданы оказывается фонтан Республики, сардана поворачивается вокруг своей оси, словно спрут. Сардана растет. Образуются другие, концентрические хороводы, и всюду руки разнимают другие руки. Торжествующая сардана выпускает на волю все новые и новые розетки, и тени их скачут по стенам. В тот момент, когда все в едином порыве протягивают руки к незримому центру — жест священнодействия, предшествующий прыжку, который отрывает их от земли, — Эме Лонги чувствует, как в нем пробуждается какое-то существо, которому он никогда не давал воли.
Сегодня вечером сардана — это храм, победивший все препятствия. Этот акт жертвоприношения утверждает свою, дохристианскую веру и перекликается с нею через две тысячи лет.
Музыкантам пора бы и кончить. Но это выше их сил. Индивидуальный разум здесь отсутствует. К черту диалектику и даже науку танца! Лиризм безрассудной толпы захватывает его. Танцуют на Дуне, танцуют перед домом Майоля, танцуют на железном мосту Байори, танцуют перед аквариумом, танцуют в долине Трок. По ту сторону морской раковины скачут Пор-Вандр, Коллиур, Сере, Палальда. Танцуют Теш и Тета, река-Мужчина и река-Женщина. Руссильон, Конфлан и Валлеспир танцуют на глазах у Отца-горы с собачьей челюстью.
Идет танцевать соседняя Испания — Кадакес, Фигерас, Жерона. И Барселона. И Майорка, и другие Балеарские острова. Танцует спаленная Сербия. И свирепый Крит, горный мятеж, вопль всего Средиземноморья, кипящего гневом до самых вершин. Войско циклопов, колоссов и титанов топчет скалы из лавы, глядя на небо и распевая сардану, швыряя ее в лицо легионам Вотана, которых сбросили в вагнеровский котел под грохот рушащихся, разбитых свастик.
Кровь и золото народов солнца отбросили за Рейн войско тьмы.
Опьяневший от шума и страстей, наконец-то потерявший власть над собой, Эме Лонги оказывается между двумя смеющимися колдуньями, руки его в воздухе. А его ноги… да просто не верится! Наконец-то он танцует вместе со всеми!
Единственное существо, которое может понять то, что происходит в душе Эме Лонги, — это механик с такими длинными руками, что они у него доходят до колен. Лонги ищет Сагольса. В Зеленом кафе за стаканчиком доброго вина сидят чиновники, спрятав все споры в карман. То, что они хотели сказать, лучше их сказала сардана. Сагольса здесь нет. В другом кафе — в Красном — Пауло жмется к одинокой девице из Женского вспомогательного корпуса. Эме Лонги продолжает поиски.
Горилла? Сагольс? Только бы он не выпендривался. Любимое солдатское словечко.
Чем дальше идет Эме, тем легче становится дорога и тем больше сгущаются тени.
Мэрия. Поворот. Проселочная дорога. Песок и колючий кустарник. Вот и «Первые такты». Обе створки двери раскрыты.
Только в «Первых тактах сарданы» сейчас уже не танцуют. На потолке висят электрические лампочки. Эме останавливается. Стол. Бумаги, материя, висит каталонская шапочка. Горилла неподвижно лежит на полу. О нет! Только не это! Еще одна смерть на празднике? Нет!
Эме подбегает к нему, хлопает его по плечу. Горилла не шевелится. Нет! Только не Горилла! Это временная слабость, могучие плечи приподнимаются. О сила воображения, выдрессированная пятью годами несчастий, как цирковая собака, которая прыгает сквозь все обручи! Горилла живехонек, потому и шум, как из погреба. Полифем плачет.
— Сагольс! Сагольс!
Горилла поднимает к свету бронзовое лицо с жесткими волосами, с львиным носом, омытое слезами лицо, на котором, словно агаты, сверкают глаза.
— Ах, это художник! То есть, простите, майор! Ничего, все в порядке!
— Я подожду вас на улице, старина.
В жилах Эме Лонги течет достаточно итальянской крови, чтобы понять: тот, кто смотрит на плачущего мужчину, неделикатен, плохо воспитан и не умеет жить.
Медленным шагом направляется он к Маренде. Толпа по-прежнему густая, но боги ушли.
Горилла догоняет его. Они идут в ногу. В Зеленом кафе они спрашивают вина. Сидя друг против друга, они тихо разговаривают. У них свой тарок — Папа, Император и Влюбленный. А ведь Линдауэр не ошибся, когда в последние дни решил, что маки передают друг другу сведения с помощью сарданы. Не ошибся, а?
— Сообщение всегда приходилось на четвертую сардану. Как только запевала флейта, наши ребята смотрели на танцоров — иногда из толпы, а чаще всего издали — в бинокль. Они считали чередующиеся шаги — длинные и короткие. Так получалась последовательность цифр. Это я давал танцующим канву. Сперва они не понимали. Они говорили ногами, сами того не зная.
— У вас был код?
— Каждое число соответствовало слову в книге. Испанский учебник.
Эме хохочет. Mi caso es suya! Здорово, однако, провел его мастер эспадрилий этой своей потрепанной книжонкой! И Пюиг! И священник Нума!
Они хлещут пурпурное вино, вино урожая 1944 года, — доброе винцо. В окно Эме видит назойливое подпрыгивание танцующих. Эти распускающиеся розы столь же необычны, как танец пилигримов в Обераммергау, в Баварии, или пляски дураков в Бенше. Пожалуй, можно прочитать и кое-что другое в вытянутых вверх руках, в определенном числе шагов — нерасшифрованные письмена, утерянную тайну древних религий, как полагал Капатас? И тогда расшифровка сарданы и ее секретов раскрыла бы смысл жертв, принесенных людьми, погибшими на войне, которая началась не в 1939 году — истоки этой войны теряются в ночи времен.