Печаль на двоих
Шрифт:
— Это ничего, скоро бедняжка будет в полном порядке. Я, видите ли, медсестра, — добавила Энни, заметив, что девушка не сводит с нее недоверчивого взгляда. — Везу его назад в Финчли, туда, где лежит его мать. — Она встала и полезла в карман за деньгами, что получила в среду от Амелии Сэч. — Мне надо бы поторопиться.
— Хорошо бы он проснулся. — Официантка потянулась к щеке ребенка, чтобы погладить.
Энни торопливо отпрянула.
— Не думаю, что вам это понравится, — резко сказала она, завязывая шаль. — Так разорется, что не обрадуетесь. И уж не знаю, что на это скажут ваши посетители.
На стол упала горстка монет — больше, чем требовалось за еду, но Энни и пальцем не пошевелила, чтобы забрать лишние деньги. Вместо этого она тесно прижала к себе младенца
Очутившись на улице, Энни зашагала в сторону Сент-Мэри, почти не разбирая дороги и озабоченная лишь одним: как можно быстрее скрыться от любопытствующих взглядов официанток харчевни. Дойдя до перекрестка, она свернула налево, на Коммерческую улицу, и привалилась к стене углового дома. Сердце колотилось с такой силой, что ей показалось, будто она может вернуть к жизни этого прижатого к груди мертвого ребенка, и она несколько раз глубоко вдохнула, чтобы прийти в себя. Она знала, что наговорила лишнего и сделала большую глупость, упомянув Финчли, но у нее сдали нервы. В любом случае, зачем ей укрывать Сэч? Она столько всего в жизни натерпелась, с какой стати ей одной за все отдуваться?
Немного успокоившись, Энни зашагала вдоль Коммерческой улицы. Рынок уже давным-давно закрылся на ночь, и его мрачное чрево сдалось на милость пропащим и бездомным, а сама улица — возбужденно кипящая в дневное время — теперь, словно истощив силы, казалась безликой и сонной. Это состояние бессилия Энни в последнее время было хорошо знакомо. Даже в молодости, когда она день и ночь работала не покладая рук, Энни ни разу не чувствовала себя такой усталой, как теперь, и легкий, тянувшийся из боковой улицы, меланхолический запах папирос почему-то напомнил ей о бессмысленности ее жизни.
Она бросила взгляд на высившееся на углу Уайт-лайн-стрит здание «Пибоди траст», [4] и оно напомнило ее собственную жизнь в многоквартирном доме на Друри-лейн, где Энни прожила с мужем целых двадцать четыре года. Их дом — он тоже принадлежал «Пибоди» — отличался такой же угловатостью и также победоносно выставлял напоказ свое уродство, столь характерное для зданий, предназначенных бедным. Энни провела всю жизнь в подобного рода местах: в сиротском приюте, больнице — где она когда-то познакомилась с Сэч, — многоквартирных домах, и теперь ей казалось, что покровители всех этих заведений специально держали бедных в уродливой обстановке, точно их жизнь и без того не была насквозь уродливой.
4
Благотворительный фонд.
Правда, в комнатах на Друри-лейн люди хотя бы жили общиной. Но с тех пор как умер ее муж, Энни превратилась в одну из тех потрепанных, неприкаянных лондонских женщин, что кочуют из одной узкой постели в другую, меняя свои имена, чтобы их не настигли кредиторы. Столько разных имен, столько поспешных уходов и плотно захлопнутых дверей, за которыми столько всяких тайн! И для чего? Может, было бы лучше, если бы в свое время кто-нибудь сделал с нею то, что она недавно сделала с этим безжизненным младенцем?
Энни самой короткой дорогой через Брашфилд-стрит двинулась к железнодорожной станции. На другой стороне путей, напротив двери в свете фонаря, уставившись неподвижным взглядом в пустоту, стояла бледная темноволосая девочка. Энни подумала, что девочке, должно быть, лет пять-шесть, и она хороша собой, но пройдет немного времени — голод и невзгоды уничтожат ее уважение к себе и ее красоту так, словно их не было и в помине.
Энни вдруг поняла, что притягивало бездетных женщин к дверям Амелии Сэч: желание заполучить ребенка, пока он еще совсем мал и соприкосновение с улицей не оставило на нем свой неизгладимый след, — но это понимание не в силах было затмить мысли о тех, кого не взяли на воспитание
На Ливерпуль-стрит надвигался час пик, и сотни мужчин и женщин уже стремительным потоком стекались к поездам — пригородным и дальнего следования. Энни на мгновение остановилась на нависшем над платформами пешеходном мостике, посмотрела вниз, на толпу темноцветных пальто и плащей, и подумала: пора. В последнее время ей становилось все труднее и труднее обретать то необъяснимое состояние покоя, которое она прежде испытывала наедине с младенцем. В глубине души Энни знала, что такое состояние не может длиться вечно. Дамская комната ожидания находилась возле платформы номер один, и Энни, воспользовавшись возможностью уединиться, убрала с тельца малыша все, благодаря чему его впоследствии могли опознать, а потом, торопливо прошагав под арками, прошла на станционный двор. Оттого, что было темно и в воздухе стоял терпкий запах дыма и копоти, она остановилась у первой же кучи угля. Оглянувшись через плечо и убедившись, что никто за ней не следит, Энни осторожно опустила свою ношу на землю, взяла лежавшую поблизости лопату и принялась разгребать уголь в нижней части горки, для того чтобы он стал сыпаться сверху и полностью прикрыл крохотный сверток.
Не оборачиваясь, она вышла со станции и принялась бесцельно бродить в округе, только чтобы оттянуть время возвращения к себе домой на Дэнбери-стрит. Не в силах даже представить себе, как проведет этот вечер дома в одиночестве, Энни переходила из кабачка в кабачок, полная решимости потратить все до последнего пенни из тех денег, что ей заплатила Сэч, на единственно доступное ей теперь утешение.
Когда у нее осталось всего лишь несколько пенни на проезд домой, она села в автобус, направлявшийся в Ислингтон, и сошла возле канала. Стал накрапывать дождь, и Энни торопливо двинулась по Ноэль-роуд, чтобы оказаться поскорее дома и успеть уснуть до того, как протрезвеет. Она шла по узкой тропинке, ведшей к черному ходу, в полной темноте, ощупывая тянувшийся вдоль нее забор и внимательно считая ворота, чтобы не пропустить нужную калитку. Энни легко нашла свой дворик, но он был такой крохотный и настолько забит всякой всячиной, что она споткнулась о велосипед полицейского и с грохотом уронила его на землю, сильно ободрав голень о педаль. Энни негромко выругалась, потерла ногу и тут же увидела, как внизу зажегся свет: ясное дело, сегодня ей не удастся проскользнуть к себе незаметно. Она неохотно поднялась по ступеням к задней двери, сознавая, что от нее вовсю разит джином. Но какое это теперь имело значение?
— Миссис Уолтерс?! — раздался голос с кухни, и Энни мгновенно сообразила, что у нее нет другого выхода, кроме как хорохориться и вести себя так, будто ничего не случилось.
Ее хозяйка сидела рядом с миссис Спенсер — жиличкой со второго этажа. Женщины пили чай, и Энни не составило никакого труда догадаться, о чем они только что беседовали.
— Так вы уже без младенца? — словно прочитала ее мысли миссис Сил.
— Ну да. Я отнесла его в новую семью. Я же вам говорила. — И не задумываясь она вдруг бросила им через стол одежку, которую сняла с малыша, наслаждаясь шоком на лицах обеих женщин. — Вот она, можете использовать для вашего ребенка. Моему она уже больше не понадобится.
Миссис Сил взяла в руки вязаный ботиночек.
— Бедный малыш. Таскают его с места на место. Хорошенькое начало жизни.
— Ха! Нечего жалеть эту малютку, — с издевкой возразила Энни. — Она теперь у знатной леди на Пиккадилли. Дама за нее заплатила сто фунтов, и девочка будет ее наследницей.
— А мне казалось, вы говорили, что это был мальчик? — бросив взгляд на мисс Сил, произнесла миссис Спенсер.
Энни на мгновение смешалась: она совершенно забыла, что солгала им про пол ребенка, когда принесла его к себе домой, хотя только Богу известно, почему ей пришло в голову, будто эта ложь ее как-то защитит.