Печаль полей (Повести)
Шрифт:
— Давай-ка лучше уж я буду теперь ходить за Федотьей-то, — сказала как-то под осень Лидия. — Сожму уж свое сердце… а то она тебя, как Пашку, совсем в крючок согнет.
— Да ладно тебе! — раздраженно воскликнула Софья. Потом добавила поспокойнее: — Не согнет. А тебя она может… и поленом ударить. Или кипятком плеснуть.
— Да она уж может, — усмехнулась Лидия. — О чем хоть вы говорите-то там?
Теперь усмехнулась Софья.
— Сказать, так не поверишь. Ни о чем мы не говорим.
— Как так?
— Да так. Она молчит,
Действительно, они почти ни о чем не говорили, даже на приветствия каждый день появлявшейся Софьи старуха отвечала нехотя и не каждый раз.
Из дома Федотья еще иногда выползала, если были теплые дни, садилась где-нибудь на припеке, жадно вдыхала свежий воздух, равнодушно оглядывала видимый ей кусок деревни и останавливала тусклый взгляд на поблескивающей под солнцем щебенистой дороге, спускающейся с холмов, точно ждала, не идет ли, не спускается ли по ней внук ее Пашенька.
Осень и всю зиму опять сидела на печи, опять вздыхала да бормотала, высохшими руками гладила свою кошку, на приветствия она теперь и вовсе перестала отвечать. Софья к этому привыкла, принимала все как должное, лишь однажды ближе к весне спросила:
— Что это ты, бабушка, никогда не поздороваешься даже?
— А чего там в колхозишке-то? — вместо ответа спросила вдруг Федотья.
— Живем, что же… К Березовскому колхозу нас хотят вот присоединить. Не колхоз теперь у нас будет, а бригада. А то маломощные вы, говорят, трудно вам.
— Вон чего… Бригада, пожить бы, да не надо. Степка-то, каторжник, грю, Тихомилов-то, чего?
— Что это он каторжник? Хороший он дядька, работает…
— От непонятливая… Да я спрашиваю, с пузом, нет Марунька-то счетоводиха?
— А-а… Ждут ребенка.
— Ага, — качнула головой старуха. — А тебе-то когда Мишка приладит?
Софья вся полыхнула гневом, выпрямилась и, тугая, как стрела, шагнула к старухе:
— Ну вот что! Захочу, так и приладит! Тебя-то уж не спрошусь…
И с плачем выскочила прочь.
Через минуту буквально она, расстегнутая, в опавшем на плечи полушалке, ворвалась в новый дом Михаила, куда он вселился еще по осени, со стоном упала в его сильные руки, забилась:
— Не могу больше терпеть от нее! И мучиться не могу больше… Сил нету, Миша, Миша!
— Да что случилось, Сонь?! — воскликнул он тревожно, — Соня, Соня?
— А назло ей… пришла! — в беспамятстве прокричала она. — Назло! И не уйду больше отсюда.
Михаил все понял, прижал девушку к себе и, вдыхая запах ее волос, проговорил печально:
— Я знал, что ты придешь. Только… Назло-то если, так я не хочу, Соня. Не хочу я так.
Потом он осторожно стал отстранять ее от себя.
— Ты успокойся. Успокоиться тебе, Соня, надо. Ну, ступай домой и успокойся…
— Ага, надо, Миша, — кивнула девушка согласно и обессиленно, не глядя на него. Затем подняла огромные, заполненные слезами глаза, в них зажегся какой-то упрямый и жгучий свет, и она произнесла
— Да как же не буду?! Как же не буду?! — воскликнул он дважды.
Она улыбнулась и вышла.
Замужество Софьи бабка Федотья еще перенесла, только свалилась замертво в своей пустой избе. На печку она взобраться не могла, всю ночь лежала с открытыми глазами на кровати, слушала доносящиеся из нового дома Михаила Афанасьева песни, глядела в темноту, по дряблым щекам ее скатывались горькие редкие капли.
На другой день Софья прибежала к ней, как обычно, в урочное время, только была она от счастья бледная, измученная и счастливая.
— Анафема… Проклинаю! — дернулась старуха на постели, схватила стоящий у кровати костыль, прижавшись спиной к стене, выставила его в сторону Софьи, как пику. — Не подходи-и… Пар у тебя ядовитый из рота пыхает.
— Да пойми ты, бабушка…
— Руки у тебя поганые… Не прикасайся ими ни к чему!
— Тогда как же теперь… Кто ухаживать за тобой будет? — растерянно спросила Софья.
— А так помру, без уходу вашего. Сгинь, чтоб духу твоего… Дышать мне при тебе тяжко.
— Ну вот что! — решительно вдруг сказала Софья, шагнула к ней, отняла костыль. — Помрешь, так и землю освободишь. А покуда живая, мучиться с тобой придется. Вставай, я вон еды тебе принесла. Умывайся иди, а я постель приберу.
Софья давно приметила, что резкие слова и решительные действия как-то утихомиривали упрямую старуху, сразу обессиливали и заставляли повиноваться. Лишь ввалившиеся глаза ее при этом все продолжали гореть прежней неукротимой ненавистью.
Вот и теперь, царапая Софью колючими зрачками, она сползла с ее помощью с кровати, побрела к стоявшему в углу умывальнику.
В термосе Софья принесла горячий чай, налила ей, нарезала хлеба, поставила сахарницу, масло.
— Пей давай.
Федотья пошвыркала из чашки, отодвинула ее и стала уныло глядеть куда-то в угол, потом неожиданно заплакала, завыла, как побитый щенок.
— Пашеньку не дождуся вот, того только и жалко мне. Ну да, может, господь пособит, недолго уже осталося…
— Ой, да письмо же от него тебе, бабушка, пришло! — воскликнула Софья.
— Где? — тотчас вскинула старуха иссохшую голову.
— На той неделе мне в конторе еще его… чтоб тебе передать. А я в суматохе этой… А сегодня вспомнила. — И Софья вынула из карманчика юбки конверт.
— Давай сюда! Давай сюда, — торопливо поднялась старуха.
Павел Пилюгин из мест осуждения писал редко и только Федотье, последнее письмо от него было года два назад. И вот теперь пришел от него следующий конверт, старуха мяла его кривыми пальцами, переворачивала, даже понюхала несколько раз.