Печенье на солоде
Шрифт:
Она довольно усмехнулась. Вставила ключ в замок зажигания и повернула его. Мотор громко затарахтел.
Ладно.
Самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видела, понятно, не моя мама, и самый прекрасный мужчина, какого я когда-либо видела, не мой папа. Солнечный свет можно воспроизвести с помощью лампы, а моя няня только что округлила свою зарплату, предоставив меня втайне от моих родителей для съёмки рекламы печенья на солоде.
Сейчас я родилась как бы в шутку – для рекламы, – но и в самом деле в любую минуту могла оказаться в цыганском таборе. А настоящее моё рождение, должно быть, оказалось столь незначительным
Только один вопрос.
Если окажется вдруг, что идеально круглое печенье не делает мир лучше, хватит ли у меня когда-нибудь мужества закрыть на это глаза?
У младенца, которому всего несколько месяцев, памяти ещё нет. Поэтому мне не понадобилось никакого мужества – глаза свои я закрыла, и очень даже спокойно. Закрыла и всё тут, по той простой причине, что веки мои тяжелели всякий раз, когда им хотелось опуститься.
И я продолжала существовать чисто физически, оберегая первозданную чистоту своего сознания. Или, во всяком случае, я думаю, что так происходило, потому что память явилась подарком, который я получила гораздо позже, – в день, когда мне исполнилось шесть лет и когда я сказала бабушке, что пластинку с записью Мадам Баттерфляй она дарила мне и в прошлом году.
Память оказалась первым мыслительным движением, которое запустило в работу мои умственные способности. Или по крайней мере открыло мне их существование.
В тот день, когда мне исполнилось шесть лет, я обнаружила, что являю собой ещё и нечто абстрактное, и нет нужды пояснять, сколь сильно взволновало меня это открытие.
Точно так же, как волновали и все прочие открытия, только потому, что всякий раз оказывались для меня совершенно новыми. И если я никогда не делала большого различия между чудесами и бедствиями, то действительно лишь благодаря моей склонности радоваться всему новому, любым неожиданным поворотам событий, каковы бы они ни были. В этом у меня определённо оказался настоящий талант.
Одно уточнение.
В тот день, когда мне исполнилось шесть лет, я впервые в жизни, благодаря записи Мадам Баттерфляй, превратилась в человека и перестала быть просто живым существом, – у меня появилось первое точное воспоминание, ясное и весьма чёткое, связанное с конкретным временем, местом события и действующими лицами. Не смутный отзвук какого-то происшествия в прошлом. А поистине хирургическая память. Короче, определённое движение мысли, не тела.
Если б я могла выбирать, то мне хотелось бы, чтобы это моё первое движение мысли обернулось какой-нибудь более необычной способностью памяти. Не знаю, философским ли созерцанием, математическим анализом, экономической статистикой…
Я любила придумывать себе прошлую жизнь и представлять её невероятно далёкой от реальности. Это стало моим любимым занятием. Оно нравилось мне больше, чем подслушивать из соседней комнаты разговоры взрослых и придумывать персонажей или подсматривать из-за стекла и гадать потом, о чём говорят люди.
Точно так же я с удовольствием воображала своё прошлое. Не сочиняла его, что называется, с чистого листа – это было бы неинтересно, – а придумывала причины реальных событий.
Да, именно память научила меня логически мыслить. После того как всё это время я тренировала память тела, иначе и быть не могло.
В течение шести лет я конечно же не пребывала в полнейшем, слепом и тихом апноэ – с задержкой дыхания.
И
Так и я. Благодаря бесконечно повторяющемуся опыту, какой приобретали мои руки, ступни, нос, ноги, глаза, уши, кожа, желудок, кишечник и мышцы, я научилась всему.
Всему, что имелось в моём распоряжении, по крайней мере. То есть поняла, как общаться со своей семьёй, при том, что в детский сад меня никогда не отдавали и я в жизни не видела детской прогулочной коляски.
У нас был такой огромный сад, что для прогулки незачем выходить за калитку. Достаточно лишь открыть дверь.
Вот так я и узнала, что у меня есть сад и в центре сада дом. Низкий и очень длинный. Как бы придавленный к траве. А она росла такая высокая, что во время дождя для прогулки не нужен зонт. Можно просто пройти по каминному залу и по длинному застеклённому коридору, за окнами которого тянулись кипарисы, и войти в мастерскую отца, если он слышал, что ты стучишься к нему.
Или же, пройдя по всему дому в обратном направлении, вернуться в гостиную и отправиться по другому, такому же застеклённому коридору, за окнами которого раскинулись клумбы с тюльпанами, и войти в мастерскую матери, если она хотела тебе открыть.
Можно сделать и третью попытку – вернувшись в гостиную, выйти оттуда на центральную лестницу, подняться на второй этаж и зайти в комнату Либеро [1] и Фурио [2] , если они не лупили друг друга.
1
Свободный (итал.) – Здесь и далее примеч. переводчика.
2
Яростный (итал.).
Однако такое происходило там почти постоянно, поэтому не оставалось ничего другого, как погулять где-нибудь ещё, заглянув сначала в холодильник. Так, по крайней мере, ты уже оказывалась в кухне, а там, открыв деревянную двустворчатую дверь, можно подняться по чёрной лестнице в красную кирпичную башенку, которая когда-то служила печью для обжига, и заглянуть в комнаты Марии, если она бывала настолько приветлива, что приглашала тебя войти.
Но ещё раньше я узнала, что в доме живёт очень энергичный и нервный мужчина с очень большими и сильными руками, длинными гладкими волосами, собранными в хвост на затылке, и прозрачной кожей; худенькая, исполненная изящества женщина с такими чёрными глазами, что казались пробуравленными, совсем как у меня; двойной мальчик; светловолосая, крепкого сложения женщина в белоснежном переднике и с суровым лицом.
А за порогом сидит всегда старающийся прошмыгнуть в дом рыжий, то есть цвета помадки, боксёр.
Человека с несоразмерно большими и сильными руками звали Тит, это мой отец; женщину, исполненную изящества, звали Виолетта, это моя мама; двойного мальчика звали Либеро и Фурио, это мои братья; женщина в белоснежном переднике – Мария, это наша домработница; боксёра звали Ватт, это наша собака.
Я могла называть по имени всех, кроме Тита и Виолетты.
Ну, а Леда – это, стало быть, я.