Печенежские войны

Буртовой Владимир Иванович

Гонцы принесли весть о нападении тмутараканских урусов на печенежские вежи в тот час, когда Анбал только что возвратился из голодного Белого Города. Ещё неделю продержать город в осаде, и он упал бы к ногам кагана, как падает в траву откормленный осенний гусь, перенятый в воздухе меткой стрелой степного охотника!

Известие о тмутараканском нападении утаить не удалось, и родичи Анбала кинулись теперь со своими полками в угон за южными соседями-урусами. С оставшимися у Тимаря полками против дружины князя Владимира не устоять.

Да вот сказывает брат Уржа, что и свои нукеры недобро шепчутся за спиной, чьей-то крови ищут. Чьей?

— Где же нам взять столько золота? — вздохнул Тимарь и поднял глаза на брата, а в них — тоска от ожидания близкой и неотвратимой расплаты за неудавшийся поход, за многие жертвы, не оплаченные добычей и большим полоном.

— Не о золоте, брат, речь теперь, — снова прошептал Уржа. — Если выставим золото, нукеры подумают, что скрыть хотели от них, нашим ворогам это будет на пользу. Надо найти виновного в неудаче похода. Не найдём — нас обвинят и потребуют крови. Тут уж родичи Анбала не станут дремать! Молодому Араслану власть князья не отдадут, в другом роду поищут достойного сидеть на подушке каганов!

— Чью кровь думаешь пролить? — спросил Тимарь, а сам в душе принял уже решение: потребуют нукеры его смерти — на колени встанет перед ними, повинится за свою старую глупость, но просить станет сберечь для будущей походной славы его сына Араслана. Пройдут годы, и сын сумеет взять своё, как сделал это он, оттеснив родичей старого Кури. — Я готов предстать перед войском, но ты живи и расти сына моего, брат…

— Это успеется, — ответил Уржа, удивлённо посмотрев на Тимаря. — Думаю, греков отдать. Больше пока среди нас некого выдать.

— Торник — посланец императора, — возразил было Тимарь. — Не сотворили бы греки зла нашим вежам.

Но Уржа настаивал на своём:

— Не до нас теперь императору. Помнишь, сказывал Торник, что арабы большой силой идут на Византию. Вновь появится нужда в наших богатырях, десятки посланцев пришлёт император и с богатыми дарами. А про Торника и не вспомнит даже. Что стоит жизнь одного? Тысячи таких гибнут в далёкой нам Византии.

Тимарь опустил голову, думал, однако, недолго — прав брат, другого пути нет, а своя кровь дороже чужой, — согласился:

— Пусть будет так. Князьям раздай меха из возов грека, а войско пусть насытится кровью чужеземцев. А ещё надо пустить слух среди нукеров, что привёл грека к нам князь Анбал, что задумали они зло против своего кагана. Если кто и не поверит — не велика беда, зато недруги прижмут лисьи хвосты.

Морщинистое лицо Уржи наконец-то осветилось улыбкой надежды.

— Мудро решил ты, брат, — сказал он и, выйдя из шатра, послал Самчугу за Торником.

Едва Иоанн вошёл в шатёр, как сзади у него тут же появились два рослых телохранителя, недобро сверкнули обнажённые мечи. Торник хотел было приветствовать кагана, но Тимарь прервал его нетерпеливым жестом:

— Ты убеждал меня, коварный

грек, что Русь как спелый плод у дороги, а сорвать его некому! — Тимарь говорил тихо, но Торнику стало жутко от его голоса. — Ты убеждал меня, подлый грек, что Русь — кошель при дороге, и нужно только наклониться поднять его! — продолжал Тимарь, а Торник опускался перед каганом всё ниже и ниже: сперва голову склонил, затем надломился в коленях и влажными от пота ладонями коснулся мягкого ковра, но ковёр не согрел Иоанна, наоборот, почудилось ему, будто всё ещё пахнет плохо вымытая кровь князя Анбала, пересиливая запахи копоти светильника и восточных натираний.

— Ты убеждал меня, что в Белгороде нет дружины, а конная застава числом мала! — возвысил голос Тимарь, наливаясь злобой против грека. — Теперь я знаю — тебя послал в степь русский князь. Ты обманул меня и будешь за это казнён!

Нукеры за стенами Белого Шатра притихли, перестали переговариваться вполголоса, слушая грозного кагана.

— О великий повелитель степи, — голос Торника задрожал, а сам он на коленях посунулся по красному ковру к Тимарю, — выслушай меня, и тогда…

Но Тимарь прервал его хрип несдерживаемым криком.

— Наслушался уже! Взять и бросить у шатра связанным! А утром будет казнь обманщикам. При всём войске. Вон ехидну с глаз долой!

— Пощади, о великий каган! — умолял Торник. — Рабом твоим буду бессловесным! Пощади-и-и!.. — хрипел грек и извивался в руках телохранителей. Но печенеги скрутили ему руки за спину, связали сыромятным ремнём и потащили к выходу. За шатром слышно было, как бросили на землю связанное тело, а когда грек застонал, кто-то из нукеров ударил его ногой и крикнул:

— Заткнись, ты! Мигом вырежу язык собакам!

И до утра всё затихло, только ухал неподалёку в зарослях над Росью потревоженный многолюдством филин да изредка покашливал один из телохранителей, не в силах совладать с хворью. Тихо было, но Тимарь спал плохо. Слушал ровное дыхание сына пообок — Араслан спал, положив рядом готовый к действию меч и не сняв железной рубахи, скрытой под халатом. Ворочался с боку на бок, в размеренных шагах нукеров страшился распознать крадущиеся шаги наёмных убийц, несколько раз поднимал голову с подушки, чтобы лучше слышать, и вновь забывался ненадёжным, чутким сном.

Проснулся с головной болью и зло крикнул Самчугу — брить лицо.

Тимарь вышел из шатра, сощурил воспалённые от бессонницы веки, не выдержав встречного яркого солнца. На правом берегу реки, будто напуганные волчьим воем овцы, теснились друг к другу кибитки, а над ними сизой пеленой стлался вечный спутник кочевников — дым костров.

Перед войском со связанными руками стояли греки, и первым из них был Иоанн Торник, как чертополох осенний, длинный и чёрный. Прыщеватый Алфен то и дело валился на траву. Нукеры поднимали его копьями. Тимарь сплюнул и подал знак Урже: