Педагогическая поэма
Шрифт:
— Эта старушка шесть тысяч может…
— Почему ты знаешь, что она старушка?
— В помдетах этих всегда старушки.
Калина Иванович сомневался:
— От помдета ничего не получишь. Это я вже знаю. Будет просить, чи нельзя принять трех хлопцев. И потом баба все-таки: теорехтически женськое равноправие, а прахтически как была бабой, так и осталась…
Пятого в ведомстве Антона Братченко мыли парный фаэтон и заплетали гривы Рыжему и Мэри. Столичные гости в колонии бывали редко, и Антон склонен был относиться к ним с большим почетом. Утром шестого
На вокзальной площади, сидя в фаэтоне, мы с Антоном внимательно осматривали всех старушек и вообще женщин наробразовского стиля, выходящих на площадь. Неожиданно услышали вопрос от кого-то, мало для нас подходящего:
— откуда эти лошади?
Антон грубовато сказал сквозь зубы:
— У нас свои дела. Вон извозчики.
— Вы не из колонии имени Горького?
Взметнув ногами, Антон совершил на козлах полный оборот вокруг своей оси. Заинтересовался и я.
Перед нами стояло существо абсолютно неожиданное: легкое серое пальто в большую клетку, из-под пальто кокетливые шелковые ножки. А лицо холеное, румяное, и ямочки на щеках высокого качества, и блестящие глаза, и тонкие брови. Из-под кружевного дорожного шкафа смотрят на нас ослепительные локоны блондинки. За нею носильщик, и у него в руках пустячный багаж: коробка, саквояж из хорошей кожи.
— Вы — товарищ Бокова?
— Ну вот видите, я сразу угадала, что это горьковцы.
Антон, наконец, пришел в себя, повертел серьезно головой и заботливо разобрал вожжи. Бокова впорхнула в экипаж, заменив окружавший нас привокзальный воздух каким-то другим газом, ароматным и свежим. Я подальше отодвинулся в угол сиденья и был вообще очень смущен непривычным соседством. Товарищ Бокова всю дорогу щебетала о самых разнообразных вещах. Она много слышала о колонии имени Горького, и ей ужасно захотелось посмотреть, «что за такая колония».
— Ах, вы знаете, товарищ Макаренко, у нас так трудно, так трудно с этими ребятами! Мне ужасно их жаль, знаете, так хочется чем-нибудь им помочь. А это ваш воспитанник? Милый какой мальчик. Не скучно вам здесь? В этих детских домах очень скучно, знаете. У нас много говорят о вас. Только говорят, что вы нас не любите.
— Кого это?
— Нас — дамсоцвос.
— Не понимаю.
— Говорят, что вы так нас называете — дамский соцвос — дамсоцвос…
— Вот еще новости! — сказал я. Никогда я так никого не называл…
Я искренно рассмеялся. Бокова была в восторге от такого удачного названия.
— А вы знаете, это немножко верно: в соцвосе много дам. Я тоже такая — дама. Вы от меня ничего такого — ученого — не услышите… Вы довольны?
Антон то и дело оглядывался с козел, серьезно вытаращивая большие глаза на непривычного седока.
— Он все на меня смотрит! — смеялась Бокова. — Чего он на меня так смотрит?
Антон краснел и что-то бурчал, погоняя лошадей.
В колонии нас встретили заинтересованные колонисты и Калина Иванович. Семен Карабанов смущенно полез в собственныю «потылыцю», выражая этим жестом полную растерянность. Задоров
Я представил Бокову колонистам, и они приветливо потащили ее показывать колонию. Меня дернул за рукав Калина Иванович и спросил:
— А чем ее кормить надо?
— Ей-богу, не знаю, чем их кормят, — ответил я в тон Калине Ивановичу.
— Я думаю так, что для нее надо молока больше. Как ты думаешь, а?
— Нет, Калина Иванович, надо что-нибудь посолидней…
— Да что же я сделаю? Разве кабана зарезать? Так Эдуард Николаевич не дасть.
Калина Иванович отправился хлопотать о кормлении важной гостьи, а я поспешил к Боковой. Она успела уже хорошо познакомиться с хлопцами и говорила им:
— Называйте меня Марией Кондратьевной.
— Мария Кондратьевна? От здорово!.. Так от смотрите, Мария Кондратьевна, это у нас оранжерея. Сами делали, тут и я поколпал немало: видите, до сих пор мозоли.
Карабанов показывал Марии Кондартьевне свою руку, похожую на лопату.
— Это он врет, Мария Кондратьевна, это у него мозоли от весел.
Мария Кондартьевна оживленно вертела белокурой красивой головой, на которой уже не было дорожного шарфа, и очень мало интересовалась оранжереей и другими нашими достижениями.
Показали Марии Кондартьевне и красный дом.
— отчего же вы его не оканчиваете? — спросила Бокова.
— Шесть тысяч, — сказал Задоров.
— А у вас нет денег? Бедненькие!
— А у вас есть? — зарычал Семен. — О, так в чем же дело? Знаете что, давайте мы здесь на травке посидим.
Мария Кондратьевна грациозно расположилась на травке у самого красного дома. Хлопцы в ярких красках описали ей нашу тесноту и будущие роскошные формы нашей жизни после восстановления красного дома.
— Вы понимаете — у нас сейчас восемьдесят колонистов, а то будет сто двадцать. Вы понимаете?
Из сада вышел Калина Иванович, и Оля Воронова несла за ним огромный кувшин, две глиняные кружки и половину ржаного хлеба. Мария Кондратьевна ахнула:
— Смотрите, какая прелесть, как у вас все прекрасно! Это ваш такой дедушка? Он, пасечник, правда?
— Нет, я не пасечник, — расцвел в улыбке Калина Иванович, — и никогда не был пасечником, а только это молоко лучше всякого меда. Это вам не какая-нибудь баба делала, а трудовая колония имени Максима Горького. Вы такого молока никогда в жизни не пили: и холодное и солодкое.
Мария Кондратьевна захлопала в ладоши и склонилась над кружкой, в которую священнодейственно наливал молоко Калина Иванович. Задоров поспешил использовать этот занимательный момент:
— У вас шесть тысяч даром лежат, а у нас дом не ремонтируется. Это, понимаете, несправедливо.
Мария Когдратьевна задохнулась от холодного молока и прошептала страдальческим голосом:
— Это не молоко, а счастье… Никогда в жизни…
— Ну а шесть тысяч? — нахально улыбался ей в лицо Задоров.
— Какой этот мальчик материалист, — Мария Кондратьевна прищурилась. — Вам нужно шесть тысяч? А мне что за это будет?