Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»
Шрифт:
– Покажи! Шекспира читаешь? Хвалю. Молодец, Чернявин. Довольно, понимаешь, тащиться шагом…
Владимир Колос – высокая марка, он создал колонию, и он будет потом учиться в Московском авиационном институте. Игорь с настоящим увлечением открывает в спальне Шексапира, и оказывается – совсем неплохо. Он читает «Отелло» и хохочет. Отелло страшно напоминает Гонтаря.
– Михайло! Про тебя написано.
– Как это про меня?
– А вот тут описан один такой ревнивец.
– Рассказывай, описан!
– Точь-в-точь – ты!
– Ты напрасно воображаешь, Чернявин, что я ревнивец. Ты ничего не понимаешь. Тебе только целоваться нужно.
Гонтарь хитрый. Он уверен,
Все хорошо знали, что Оксана – батрачка, что ее эксплуатирует какой-то адвокат, которого ни разу в колонии не видели, все сочувствовали Оксане, но в то же время заметили и многое другое: особенную, спокойную бодрость Оксаны, молчаливое достоинство, неторопливую кроткую улыбку и умный взгляд. От нее никогда не слышали ни одной жалобы. А самое главное: никогда не видели ее вдвоем с Мишей на прогулке, имеющей, так сказать, любовную окраску: ведь всегда сразу видно, любовная это прогулка или так. Что-то такое было у этой девушки свое, никому еще не известное, о чем Гонтарь не имел никакого представления.
В конце августа, в выходной день, под вечер, в спальне, по случайному совпадению, Игорь и Гонтарь одновременно занялись туалетом. Миша долго причесывал свои волосы. Игорь начистил ботинки. Миша поглядывал подозрительно на сверкающие ботинки Игоря, на новую складку на брюках, но молчал. Игорь же, как более разговорчивый, спросил:
– Куда это ты собираешься, любопытно знать?
– А ты за мной проследи, если такой любопытный.
– И прослежу.
Помолчали.
Потом Игорь снова:
– Парадную гимнастерку ты не имеешь права надевать.
– А может, я иду в город. Сейчас подойду к дежурному бригадиру, так и так, имею отпуск.
– Ах, ты в город? Хорошо!
– А на парадную я только посмотрел, может, измялась.
– Как будто нет…
– Как будто нет.
Снова помолчали. Но Гонтарь хорошо разобрал, как старательно Игорь расправил носовой платок в грудном кармане. Не утерпел и тоже спросил:
– А ты куда собираешься?
– Я? Так… пройтись. Люблю, понимаешь, свежий воздух.
– Скажите, пожалуйста, свежий воздух! В колонии везде свежий воздух.
– Не скажите, милорд. Все-таки эта самая литейная… такой, знаешь, отвратительный дым…
Игорь пренебрежительно махал рукой возле носа. Это аристократическое движение возмутило Гонтаря:
– Напрасно задаешься! Сегодня выходной день, и литейная не работает.
– Сэр! У меня такое тонкое обоняние, что и вчерашний
Таким образом, Гонтарь убедился, что Игорь настойчиво хочет как можно дальше уйти [212] от литейной. И убедившись, Гонтарь оставил шутливо-подозрительный тон и сказал значительно:
212
В оригинале «удалиться».
– Знаешь что, Чернявин! Я все-таки тебе не советую!
– Ты, Миша, не волнуйся.
Из спальни вышли вместе. Вместе прошли парк и подошли к плотине. Гонтарь спросил:
– Куда ты все-таки идешь?
– Я гуляю по колонии. Имею право?
– Имеешь.
Гонтарь был человек справедливый. Поэтому он молчал до тех пор, пока они не перешли плотину. А когда перешли, Гонтарь уже ни о чем не спрашивал, а выразился категорически:
– Ты дальше не пойдешь!
– Почему?
– Потому. Ты куда направляешься?
– Гулять.
– По колонии?
– Нет, около колонии. Имею право?
– Имеешь, а только…
– Что?
– Чернявин! Я тебе морду набью!
– Милорд, какие могут быть разговоры о морде в такой прекрасный майский вечер!
– Чернявин! Не трепись про майский вечер. Теперь нет никакого мая, и ты думаешь, я ничего не понимаю. Дальше ты все равно не пойдешь.
– Миша, я знаю японский удар! Страшно действует!
– Японский. А русский, ты думаешь, хуже?
Миша Гонтарь решительно стал на дороге, и пальцы его правой руки, действительно, стали складываться угрожающе по-русски.
– Миша, неловко как-то без секундантов.
– На чертей мне твои секунданты! Я тебе говорю: не ходи!
– Ты – настоящий Отелло. Я все равно пойду. Но первый я не нанесу удара. Я не имею никакой охоты стоять на середине да еще по такому делу: самозащита от кровожадного Отелло.
Упоминание о середине взволновало Гонтаря. Он оглянулся и… увидел Оксану в сопровождении довольно пожилого гражданина в широких домашних брючках и в длинной косоворотке. На голове у гражданина ничего не было, даже и волос, лицо было бритое, сухое и довольно симпатичное. Игорь и Гонтарь поняли, что это и есть эксплуататор, поэтому его лицо сразу перестало казаться симпатичным. Оксана шла рядом с ним. На ее ногах были сегодня белые тапочки, а в косе белая лента. Не могло быть сомнений, что сегодня она прелестней, чем когда-либо. Колонисты пропустили их к плотине. Гонтарь сумрачно поднял руку для приветствия, отсалютовал и Игорь. Оксана опустила глаза. Лысый, очевидно, решил, что почести относятся к нему, и тоже поднял руку, потом спросил:
– Товарищи колонисты! Скажите, Захаров у себя?
Гонтарь ответил с достоинством:
– Алексей Степанович всегда у себя.
Оксана прошла впереди на плотину. Мужчины двинулись вслед за ней. Лысый гражданин сказал:
– Хорошо вы живете в колонии! Такая досада, что мне не пятнадцать лет. Эх!
Он, действительно, с досадой махнул рукой.
Гонтарь недоверчиво повел на него хитрым глазом: здорово представляется эксплуататор.
До самых дверей главного здания они так и шли втроем за Оксаной и разговаривали о колонии. Гонтарь держался как человек, которого не проведешь, отвечал вежливо, с дипломатической улыбкой, но вообще не увлекался, старался не выдать ни одного секрета и скрыл даже, сколько масленок делают в день, – сказал: