Педагогика на кончиках пальцев. Введение в специальность
Шрифт:
Я с удовольствием стал привыкать не только к горячему ужину, но и к зарядке, к пробежкам по утрам. А ещё мы стали разговаривать. Поначалу это казалось невозможным – о чём? Не помню. Но разговор с трудом, медленно пошёл.
Передо мной был другой человек: остроумный, общительный, неопасный. Даже проводы в армию, на которые я его отпускал, прошли благополучно. В школе не могли не заметить перемен, удивлялись: что же происходит с Тиуновым? Ну, а у меня, несмотря на конец тяжёлого учебного года, открылось второе дыхание.
У нас было несколько договорённостей. Во-первых,
В тот день мы заспорили о его уходе к кому-то на день рождения. Компания собиралась такая, что удержаться Витя не смог бы. Он настаивал. Я не разрешил. Тем не менее, он ушёл. Когда вечером я вернулся домой, впервые оказался не приготовлен ужин (он был дежурным), и в нашей открытой общей кассе не хватало большей, чем на подарок, суммы денег.
В десять вечера звонка не было. В одиннадцать он не пришёл. Я ждал. Пришёл он около двенадцати… почти трезвый.
Но договор был твёрдый: нарушался режим – заканчивался эксперимент. Я не мог допустить, чтобы мой дом превратился в вытрезвитель. На следующий день мы расстались.
Начинались экзамены. Главный же был, пожалуй, сдан: наиболее трудный отрезок времени для нас обоих миновал.
Витя закончил школу. Поступил в ПТУ. Летом его удалось уговорить лечь в больницу…
Потом мы виделись редко. Года два назад я случайно встретил его на улице. Взрослый молодой мужчина, элегантно, модно, аккуратно одетый. Он говорил о своей работе на заводе, о своей девушке, о книгах, которые прочёл в последнее время. Было видно – не пьёт. До этого было по-разному, но вот уже года полтора, как всё в порядке. Витя знал, что стоит ему начать пить, – всё пойдёт наперекосяк, всё будет по-другому.
Мы расстались спокойно, по-дружески. Я был рад встрече.
Прошло ещё немного времени, и мы встретились снова. Произошло худшее – Тиунов снова начал пить. Его уволили с работы. Он стал грузчиком в продовольственном магазине. Он точно оценивал ситуацию, в которой оказался, но ничего сделать не мог. Витя просил помочь ему устроиться на нормальную работу, но у меня не получилось. Вскоре я забыл о нём.
И вот несколько месяцев назад поздно вечером он позвонил мне. В трубке был пьяный душераздирающий крик: «А. А., помогите мне!» Я и сейчас, когда пишу, слышу его голос. Нет, с ним ничего особенного не случилось. Всё продолжалось, и от этого ему стало страшно. Я что-то спрашивал, что-то просил, что-то обещал. Но ничего не сделал. Витя Тиунов больше не звонил.
Мы иногда сладострастно ждём, чтобы к нам ученик впрямую обратился за помощью. Тут был крик о помощи. Но я ничего не сделал. Впервые я не смог или не захотел помочь, ничего не предпринял.
Возможно, эта история покажется кому-то обыкновенной хроникой одной патологии. Может быть. Я же написал её потому, что часто вспоминаю наш последний с Тиуновым телефонный разговор.
Мог ли я помочь ему? Не знаю. Нельзя объять необъятное.
Но всё-таки, мне
Чирей
В двенадцать ночи раздался телефонный звонок. Звонил ученик, симпатичный парень, с которым у нас установились добрые, доверительные отношения.
Он звонил просто так, потому что не спал, хандрил; потому что болел чирей, выскочивший на ягодице.
Мы проболтали полчаса. В это время у меня дома был мой старый школьный друг. Узнав, кто и зачем звонил, он сказал: «Ну и фрукт, твой ученик. В такое время звонить учителю по поводу чирея на заднице – это, конечно, оригинально! Он далеко пойдёт. И ты с ним ещё нахлебаешься».
Прошло много времени, и он, к сожалению, оказался прав, мой старый школьный друг.
Некорректный вопрос
Моя первая школа считалась самой хулиганской в городе. Работала в две смены. И каждый раз дежурный учитель дожидался, пока дети уберут свои классы, всё проверял, гасил свет и закрывал школу. В один из ноябрьских вечеров дежурным по школе был я. Всё шло нормально. Но в одном из классов меня ждал неприятный сюрприз.
На учительском столе сидело двое подростков лет по шестнадцать. В шапках и телогрейках. Они болтали с девчонками-дежурными. Ребята были нетрезвые.
Я прибегнул к дипломатическим приёмам, что означает миролюбивое забалтывание. Мол, уже поздно, не лучше ли девочек на улице подождать: они быстрее уберутся, быстрее освободятся. Мои слова никто всерьёз не воспринял. Сказали, что «всё нормально», что девочки и так уберутся… В общем, я вышел из класса уверенный, что добром всё не закончится. Но я дал себе ещё один шанс.
Мне было двадцать два года. Это моя первая школа. Я нервничал. Надо было что-то придумать.
Через пятнадцать минут я зашёл в класс снова. Всё то же самое, только более шумно и развязно. Я повторил просьбу. «Ладно, сказали, ведь всё нормально, значит, нормально», – резче ответили парни.
Я стоял в классе рядом с ними. На меня никто не обращал внимания. Я уже не знал, что делать. Сурово, напряжённо смотрел, но понимал, что мой испепеляющий взгляд никого не волнует. Ребята наглели: послышался мат, нарочито громкий гогот. Один из парней грубо схватил девицу и обнял её. Она неактивно вырывалась: «Ну, кончай, вали отсюда, тебе говорят…»
Я подошёл к парню, взял его за локоть и неожиданно повторил: «Ну, тебе же сказано – вали! Не понял, что ли?!»
Он быстро повернулся, сбросил с плеч телогрейку и проорал мне в лицо: «Чиво?!»
Мне было двадцать два года. Это была моя первая школа…
Я схватил его за отвороты телогрейки, резко дёрнул к себе и потом со всей силы отшвырнул в дверь. Второй вскочил и бросился бежать… На лестнице он получил хорошего пинка.
Я вернулся в класс, девочки усердно подметали. Я закурил. Пальцы дрожали. Сердце учащённо билось.
Через несколько минут вышел на улицу. Парни стояли недалеко от школы. Неожиданно я позвал их, вернувшись к дипломатии. «А драться не будете?» Я наигранно рассмеялся.