Пехота-2. Збройники
Шрифт:
— Бат в курсі, а воювать нам, — возразил Ярик.
Все покивали.
Вася-механ встал, вытянувшись во все свои полтора метра тощего жилистого тела, окинул всех презрительным взглядом, как умеют только механы, и вытащил из недр своего ужасающего свитера металлическую щетку. Варва заржал.
Я по дуге обошел их, взял помятую бульку с водой и пошел обратно к кунгу. Остановился, открутил пробку и припал к неудобному горлышку, жадно глотая, обливая себя, футболку, резиновые тапки и желтую грязь. Вода была технической… ну и похер. Поставил похрустывающую бульку в угол кунга, взял с полки новую пачку командирского желтого «Мальборо», распечатал и привычно закурил. Передо мной была широкая грунтовая дорога, хилые деревья на
Все это время, все эти года они были и оставались, поднимаясь выше и выше из нашей земли — терриконы, терриконы, бесконечные терриконы родного Донбасса.
А Макс погиб в пятнадцатом, от минометки. Жены не было, мне потом сообщили его родители. Я ни черта не почувствовал из-за смерти друга детства, высокого, худого и вертлявого, командира взвода в мотострелковом батальоне армейского корпуса ДНР. Ни-чер-та.
Вечер
Он перезванивает — позже, гораздо позже, чем я набирал. Я уже успеваю забыть про него, под ворохом мелких дел: позвонить отчитаться начштабу сорок первого бата Викторычу (комбату я, после вчерашних люлей за фейсбучный пост про тотализатор на «учбових стрільбах», звонить боюсь), потом по закрытой набрать штаб второго бата «семьдесятдвойки», потом набрать Васю и тут же издевательски сказать «Надеюсь, помешал?» Он позвонит невовремя — я буду на «Альфе», и начнет накрапывать дождик, и вообще — зачем он вообще звонит?
А зачем я ему звонил?
— Привет.
— Привет.
Я не узнаю голос. Это, в принципе, нормально же, да? Двадцать лет прошло… я помню Пашу, помню неплохо. Невысокий светловолосый крепыш с модной тогда прической «площадка». Уехал учиться в Харьков после школы.
Мы дружили тогда, как дружат подростки-одноклассники. Мы вместе уходили с уроков, сидели на крыше и в подъезде, учились играть на гитаре и волочились за девочками, ходили во «вьетнамский» магазин и в видеосалон. Даже китайские пуховики жутких расцветок, те самые, из начала девяностых, у нас были одинаковые. После школы мы разъехались и никогда больше не виделись. Нет, вру, виделись на какой-то встрече выпускников, года через три после выпуска, и поссорились там, даже подрались, запав на одну из расцветших одноклассниц. А теперь вот оно как. «Укропчик»… «Если не ссыш»… Ухтышка, какой храбрый. А одноклассница, кстати, была — уууух… Но ни мне, ни ему не обломилось.
Вот всегда такое некстати вспоминается.
— Ну шо ты там? — Он напряженно-пренебрежителен.
Зачем мы разговариваем? Вопрос вопросов…
— Зачем мы разговариваем, Паша? Зачем ты мне номер дал?
— А ты зачем позвонил? — немного растерянно бурчит Паша.
Он, наверное, думал, что мы сейчас повыпендриваемся друг перед другом, поугрожаем и гордо бросим трубки.
— Логично. Ну шо, как ты там? Кого из наших видел?
— Ээээ… Ну, Макс погиб, может, ты слышал.
— Слышал. А Саня С. воевал с четырнадцатого, на Карачуне был.
— За вас или за нас?
— За нас, Паша, за нас.
— А Костик Р. в Россию свалить хотел, а его на границе завернули. Паспорт-то наш… ваш он выкинул. Он приборзел, теперь на подвале сидит уже полгода.
— Охренеть. Вас не пускают в Россию?
— Ну как сказать…
Мы говорим, вспоминая почти всех одноклассников, мы перебираем имена из детства, тихонько погружаясь в наш Донбасс конца восьмидесятых — начала девяностых, мы смеемся, вспоминая кучу, огромную кучу событий, иногда прерывая мягкую череду воспоминаний холодными чеканными «А сейчас…».
А сейчас все изменилось. Мы загибаем пальцы, считая, и в конце концов сходимся, что всего из нашего класса воевать пошло ровно десять человек — трое за Украину, семеро против. Погибших двое, с их стороны, еще трое
— А у вас как с обеспечением?
— Та так себе. Много волонтеры на себе тянут. Ну, по форме и обуви норм стало.
— Талант?
— Талан. Рыжие. Прикольно, ходить можно. А у вас шо?
— Гарсинги выдавали, белорусские. Потом шо-то перестали, теперь вроде опять начали. Но я себе еще в четырнадцатом купил. И броник взял хороший, «Оспрей» бритосский.
— А мне Оспрей все-таки неудобно, ну, тут уж на любителя. У штатного «Корсара» липучки — не в пи… короче, испортились.
— А у нас, приколи, случай был…
Мы переходим на обсуждение формы, потом еды, потом норм по топливу, потом зарплат, мы сравниваем, спорим, соглашаемся, мы — два человека по разные стороны фронта, когда-то друживших, мы жили вместе и думали, что так будет всегда, и в моей памяти все четче всплывает тот Пашка, у которого мы дома слушали «Мальчишник» на перемотанном изолентой магнитофоне «International» или с которым мы у меня дома пересматривали по десять раз «Звездные войны» и сходились, что все-таки самая лучшая часть — шестая, но самая крутая — пятая. С которым мы ездили на великах на Химик, к моей бабушке поливать огород, ходили на «Комсомолец» погулять с барышнями и дрались с такими же пацанами с этого самого «Комсомольца» за то, что ходили. Это тот Пашка, который зашел за мной вечером, когда половина пацанов жилмассива шла в посадку драться с «Солнечным», и у него была ножка от школьного стула, такая зеленая, квадратная, обмотанная синей изолентой, а у меня — дурацкая цепка с моего «Аиста», с которой я не знал, что делать. И потом мы зашли за Максом, который отчаянно боялся, как и все мы, скурил все мои сигареты, но все-таки пошел. Ох, и получили мы тогда! И именно Паша довел меня до дома, сдал маме и поплелся к себе, и у меня была разбита голова, и кровь заляпала не только мои джинсы, а и всю его футболку, и он потом прятал ее от родителей и пытался отстирать. Ах, как мы тогда были горды собой — мы не зассали, мы шли наравне со «старшаками»!.. Как мы получили потом от родителей!.. Как мы дружили!.. Как дружат только в детстве…
Как исчезли из его голоса настороженные нотки, и он наверняка так же, как я, вспомнил того нескладного меня, который был его другом… тогда. Давно.
Очень давно.
— Так, все, давай, у меня еще дел, как грязи.
— А, точно, и у меня. Давай.
— Слышишь… Так, а ты что в Докуче-то делаешь?
— Та перевели меня… Так, харе меня раскручивать, безопасники за жопу возьмут.
— Паша… — Я молчу, потом все-таки продолжаю. — Я был рад тебя слышать.
— И я тебя, Олег. Хотя тебя все называют «Мартин», но мне как-то режет кликуха.
— А ты?
— Боцман.
— А чего — «Боцман»? Ты ж вроде на флоте не служил.
— Служил. Я из ХАИ вылетел и в армию попал. Был в Одессе. Старший матрос, все дела.
— Фигассе. А сейчас кто?
— Ээээ… Да хрен с тобой. Снайпер.
— От не гони.
— Не гоню, реально снайпер.
— А я…
— Та я знаю, врио комвзвода.
— У нас говорят «тво».
— Ну да… Олег… — Он тоже молчит, и потом все-таки выдавливает: — Спасибо, что набрал. Тока знаешь, по-честному… Это ничего не меняет, Мартин.
— Я знаю, Боцман. Я знаю.
… Телефон был тогда один на коммунальную квартиру. Ну, это логично же, коммуналка, дощатые полы, крашенные болотной краской, три холодильника «Донбасс» на кухне, плиты, веревки, санки на стене… У нас две комнаты, у соседей — по одной.
Папе часто звонили с работы, и соседка повелась выключать телефон из такой смешной квадратной телефонной розетки. Но в ту ночь почему-то не выключила. И стоял он, на колченогой тумбочке в коридоре, над которой зачем-то висело зеркало.