Пелагея Стрепетова
Шрифт:
От пылкого осуждения предательства до собственного ренегатства путь оказался недлинным. Издержки в общественном мнении вполне компенсировала монаршая милость.
Влияние «Нового времени» стало расти молниеносно. Издатель его богател и стремительно делал карьеру. И только великий сатирик прибавил к названию популярной и поощряемой суворинской газеты два едких и справедливых эпитета. Салтыков-Щедрин написал о некоей «ассенизационно-любострастной» столичной газете, имея в виду изворотливость и нечистоплотность
Но Стрепетова так и не поняла перемен, происшедших с вернейшим ее почитателем.
Его театральные вкусы как будто не изменились. Актрису «Новое время» хвалило по-прежнему. Ее спектаклям посвящались восторженные подвалы. Ни одна гастроль в Петербурге не прошла без активного поощрения суворинской газеты.
Мир могли сотрясать войны, землетрясения, извержения древних вулканов. Для рецензий о Стрепетовой, пространных и восхищенных, в «Новом времени» все равно находилось место. Газета трубила о том, что первая актриса России не может попасть на отечественную казенную сцену. Боборыкин, Аверкиев и больше всех сам Суворин без конца повторяли в газете о вопиющей несправедливости творческой судьбы Стрепетовой.
И были правы. Приводили неопровержимые факты. Взывали к прогрессивной общественности. От ее лица выступали. И сыграли какую-то роль в том, что упорство дирекции императорских театров было сломлено.
Могла ли Стрепетова не быть благодарна?
Суворин обволакивал ее постепенно.
Он часто приезжал к ней домой. Он знал обо всех ее бедах. Он был поверенным в ее отношениях с Писаревым. Он искал для нее квартиру получше. Приглашал к ней врачей и улаживал возникавшие недоразумения.
Он заваливал сына фруктами, сладостями, игрушками. Возил их обоих кататься и подолгу играл с полюбившим его ребенком. Он писал о нем Писареву:
«Виссарик Ваш чудо что за мальчик — и красавец и умница». И совсем по-отечески заботился об его воспитании.
Письма Суворина полны тревоги за душевное состояние его подопечной. Он готов ей помочь любым способом. Он пишет тайком от нее Писареву:
«Она живет только Вами, только о Вас хочет говорить, только о Вас вспоминает, когда говорит о своих прошлых успехах».
Суворин надеется на добрые чувства своего адресата. Он и сам не скупится на изъявления жалости.
«Пишу это вам с единственной целью, чтобы Вы знали правду, чтобы Вы немножко пожалели ее и отнеслись к ее сердечной ране осторожно, по крайней мере щадя эту рану, и не писали бы ей о своей любви к женщине, которую любите…»
Суворин позволяет себе дать совет, который, ему кажется, может облегчить положение Стрепетовой. Он убеждает своего адресата:
«…В этом случае можно даже лгать, если ложью можно поддержать жизнь женщины, которая и так много вынесла…»
А жизнь Стрепетовой кажется ему непрочной, и он пытается воздействовать на
«Она страшно больна и не выживет долго — это несомненно, не выживет тем более, что Петербург ей солоно пришелся: мелкие горести и не одни мелкие…»
И Суворин подробно излагает все мелкие «и не одни мелкие» проявления вражды к актрисе. Он жалуется на оскорбительное поведение с ней театральной конторы, на усердие савинских приверженцев, на закулисную травлю и подлость газет. А когда аргументы в защиту Стрепетовой исчерпаны, автор письма патетично восклицает:
«Вы все поймете своим светлым сердцем, которое перестало любить ее как женщину, но не может не уважать ее как человека с прекрасной душой…»
Надеется ли Суворин на возможность примирения Стрепетовой и Писарева? Или просто ему необходимо излить свое сочувствие? — трудно сказать. Но ясно, что письма подсказаны заботой и тревогой за Стрепетову.
Она, как и многие ее современники, убеждена в доброте своего добровольного покровителя. Но его покровительство так же опасно, как ненадежно. Кугель писал, что Суворин жалел людей и охотно помогал им. Оценка была односторонней.
Люди, которым помогал могущественный издатель «Нового времени», способствовали его популярности. Его доброта была фактически лишь данью тщеславию. В поддержке талантов он проявлял дальновидность. По существу, он был равнодушен ко всем, кроме себя самого. И опекал и прославлял тех, кто так или иначе содействовал его общественному продвижению.
В его честолюбивых планах Стрепетовой было отведено немалое место. Она поняла это, к сожалению, слишком поздно.
В письме к Писареву, между строк, Суворин замечает:
«Нападки принесли ей и пользу, она стала играть обдуманнее и лучше».
Что Стрепетова в эти годы стала играть «обдуманнее и лучше», явствует из многих объективных свидетельств. Но, сопоставляя их, легко догадаться, что лучше актриса играла не благодаря нападкам, а вопреки им.
Так, может быть, нападки на актрису принесли пользу не ей, а самому Суворину? Быть может, для его извилистых ходов они представили удобный политический плацдарм?
Кто знал? Уж, конечно, не сама Стрепетова.
Публичные бои не умолкают. После каждого выпада следует контрудар. Суворин негодует, что «некоторые журналисты просто рты свои раздирают, чтобы унизить ее (Стрепетовой. — Р. Б.)талант, чтобы представить ее успехи фальшивыми…» Кричит, что «маленькая печать вышучивает, выругивает и лжет…»
Его защита так же унизительна, как клевета. А настораживает даже больше. Суворин не жалеет красок, прославляющих его любимую актрису. В этом он постоянен. Но меняются краски похвал. Меняется весь тон анализа. Сдвигаются вправо все аргументы защиты.