Пелагея Стрепетова
Шрифт:
Черная впадина зала никогда не казалась враждебной. Она не была и пустой. За рампой не ощущалось ни безлюдья, ни равнодушия. Там продолжалась и дорисовывалась воображением та жизнь, которая возникала на сцене.
В настороженном пасмурном Петербурге тех лет Стрепетову встретили как близкого друга.
В пору, когда люди боялись друг друга, прятали от всех, а то и от себя, печальные раздумья о том, что совершалось вокруг, кричащая, горькая правда актрисы была им необходима.
Они жили вполголоса, приглушенно, уходя от больных вопросов,
Стрепетова напоминала человеку, что он человек. Напоминала о полузабытых нравственных ценностях, о долге, о совести. О том, что человечность и сострадание не могут быть уничтожены запретительными мерами или дежурными, громко бряцающими лозунгами.
Актриса и зал понимали друг друга. Ей вовсе не надо было усилий, чтоб заставить следить за собой. Она могла сбросить заботу о том, что в красных бархатных креслах полторы тысячи разных людей будут смотреть на сцену со стороны. Что бы ни писали враги про Стрепетову, она знала, что люди в зале подвластны ее душевной мелодии. Они были заодно с актрисой. И если она молчала, в зале тоже была слышна тишина. А если отчаяние вырывалось вдруг криком, зал отзывался безмолвным, но для нее различимым сочувственным криком души.
Зал жил одновременно с актрисой и на одном с ней дыхании. Тут не могло быть ошибки.
Зал наполняли друзья. Но даже когда среди них попадали в театр настроенные скептически судьи, искусство актрисы порой покоряло их так, что они превращались в приверженцев.
По ту сторону занавеса приверженцев почти не было.
Те, кто ценил и был способен увлечься творчеством Стрепетовой, об этом не говорили. Во всяком случае, не говорили вслух. Они знали о том, как расставлены силы в театре, и не хотели для себя дополнительных неприятностей. Некоторых актриса отталкивала от себя сама.
В театре ее не любили.
Это была не столько ее вина, сколько беда, с которой она не могла справиться. Правда, справиться она даже и не пыталась.
Она отличалась вспыльчивостью, а ей не прощали обид. Молоденькой актрисе дали роль Глаши. Из диалога с ней Стрепетова поняла, что та не прочла «Грозу» целиком, а только куски, относившиеся к сценам Глаши. Стрепетова возмутилась. Но вместо того, чтобы объяснить ошибку, она громко сказала:
— Зачем вы пошли в актрисы? Вам бы в прачки или в кухарки надо…
Стрепетову после этого случая обвинили в заносчивости. А она всем с одинаковой откровенностью высказывала, что чувствовала. И тем, от кого зависела, даже охотней.
Знакомясь с одним полезным ей человеком, она тут же сказала:
— Здравствуйте… я слышала, что вы большой подлец…
Собеседник смутился и попытался отделаться шуткой.
— С женщинами? — спросил он, давая возможность отступить.
Но отступить Стрепетова не догадалась. Уже утвердительно она заявила:
— Ну и с мужчинами тоже…
Поморщился и новый
Они возникали со всех сторон.
Любое оброненное по пути замечание обрастало вольными прибавлениями и далеко не всегда невинного свойства. Бестактность раздувалась и вырастала едва ли не в преступление.
В инородной среде все вызывало резкую отрицательную реакцию. Иногда казалось, что даже закулисные стены кто-то усеял гвоздями, чтобы они оцарапали Стрепетову при проходе на сцену.
Ее неосторожные реплики с удовольствием доводили до сведения начальства. Критическую фразу немедленно передавали заинтересованным лицам. Взаимное недовольство скапливалось и требовало разрядки.
Многие пытались свалить причину на трудный характер Стрепетовой. Он действительно усиливал рознь, но не сеял ее.
И недоверчивый холодок товарищей, и растущая опала начальства шли больше всего от искусства актрисы. Его направление, чуждое и даже открыто враждебное казенной сцене, обрекало на вечную и неравную борьбу.
В александрийской труппе жили в общем размеренно.
В этом талантливом, замкнутом и хорошо понимающем свои привилегии коллективе существовали свои большие и малые сложности. Отношения между артистами совсем не были идилличны. Внутри сталкивались и разные взгляды, и творческие несогласия, и личные интересы. Хватало и зависти, и скрытого недоброжелательства, и мелкого эгоистического тщеславия.
Шла и своя борьба. Иногда она затухала, иногда разгоралась вновь. Но даже она оставалась в пределах внешних приличий, не выходила за рамки благопристойности.
С приходом Стрепетовой все изменилось.
Ее успех был слишком заметен, чтоб можно было остаться к нему равнодушным. Ее подвижничество в искусстве воспринималось как вызов. Ее слава угрожала покою налаженных артистических репутаций. Овации зала раздражали. Раздражала и сама Стрепетова.
Смирение было для нее невозможно. Услужливая вежливость ей претила. Нетерпеливость и крайняя резкость суждений граничили с грубостью. Безоговорочная категоричность взглядов исключала возможность принять чью-то иную, отличную от ее, точку зрения. Стрепетова настаивала там, где уместнее было бы воздержаться, и требовала ответа от тех, кто хотел промолчать.
Никогда не умея вербовать для себя друзей, она легко, с поразительной быстротой приобретала врагов.
Почему-то ей ничего не прощали. Даже того, что она одевалась не модно.
В серой блузке квадратиком, в чуть расширенной книзу, из хорошего материала, но черного цвета юбке, с кружевными манжетками и по шее воротничком, она выделялась из всех необычной, подчеркнутой скромностью. Все другие артистки стремились угнаться за принятой модой. Савина стала сама петербургской законодательницей вкусов и мод. Постоянство в одежде у Стрепетовой называли небрежностью. И считали, что это и есть проявление нигилизма.