Пеленг 307
Шрифт:
Самыми трудными мне казались первые слова, которые я должен был сказать. Но Валя, отбрасывая со лба веселую прядку, тряхнула головой и тихо засмеялась.
— Я так и знала, что это ты... Проходи... — сказала она и как маленького взяла меня за руку. — Хочешь чаю?
— Хочу, — сказал я.
— Вот купила настольную лампу и решила обновить — читаю...
Перед диваном на столе стояла лампа «грибок». Металлический абажурчик был повернут так, что свет падал на диван и на дверь, в которую мы вошли. Все остальное оставалось
— Валя, завтра я уезжаю...
Ее пальцы отпустили халатик. Домашняя улыбка, с которой она встретила меня и с которой вела меня по коридору, медленно переходила в беспомощную, смуглое лицо начало наливаться бледностью, а в глазах, сделавшихся сразу темными и глубокими, рождалось недоумение и боль.
— Будешь пить чай? — спросила она тихо.
— Буду, — ответил я.
— Сейчас поставлю... Он уже кипел. Надо только подогреть...
Она ушла. Я сел на диван. Но тут же встал и пошел за ней.
Свет из коридора через открытую дверь проникал в кухню и рассеивался по ней. Валя стояла перед окном. Я встал у нее за спиной. На улице появилась луна. Она была где-то высоко. Окна домов, что маячили напротив, влажно блестели, серебрились верхушки тополей, редкие звезды отступили к самому горизонту. Они тоже казались влажными...
— Как же нам быть, Валя? — шепотом спросил я, слегка наклоняясь к ней.
Она притихла и не сразу спросила:
— Почему так неожиданно?
— Радиограмма от Феликса. Через трое суток я должен вернуться...
— Это очень обязательно?
— Да, — ответил я.
Она сказала:
— Не знаю...
— Что, Валя? — не понял я.
— Я не знаю, как нам быть...
— Поедем вместе. Павлик, ты и я. У Феликса две комнаты. Одну он отдаст нам, я уверен...
Она отрицательно покачала головой и с теплой грустью сказала:
— Чудак ты. А что я там буду делать?
— Строить, — сказал я. — Петропавловск строится. И порт, и дома, и вообще...
— Я никогда не строила ни домов, ни порта...
— Научишься...
Она откинула голову и теплым затылком коснулась меня. Я взял ее за плечи и осторожно тронул губами ее волосы.
Мы стояли, прислушиваясь друг к другу, может быть, минуту, может быть, две. Я заглянул в ее лицо. Она повернулась. В ее губах еще таилось что-то горькое, как у ребенка, а глаза прятали взрослую человеческую боль.
— Нельзя мне с тобой ехать сейчас, Сеня, — прошептала она.
Я не ответил. Тогда она потрогала пальцами воротник моей рубашки и с грустным оживлением сказала:
— Каждый день нам присылают сводку погоды. Сегодня к ночи обещали дождик... Посмотри, какая ночь, — дождя не будет... А я давно хотела тебе показать это...
— Ночь без дождика? — пошутил я невесело.
—
— Пойдем... Павлик останется один?
— Он спит крепко. Но я должна переодеться...
— Переодевайся. — Я по-прежнему не выпускал ее. Она была совсем близко, так близко, что дыхание ее касалось меня, и не торопилась уходить.
— Ты подожди меня тут. Я не хочу тревожить Павлика и переоденусь в большой комнате...
И опять она не двинулась с места.
— Вдруг ты сейчас уйдешь на минутку, а вернешься через сто лет? — сказал я.
— Нет, — вздохнула она, — я вернусь быстро. — Она хотела еще что-то сказать, но передумала и, мягко улыбнувшись, повела плечами, высвобождаясь.
Она вышла ко мне в белой кофточке, в парусиновых брюках, в носках. Я столько раз видел ее в рабочей одежде, а сейчас не узнал. Передо мной стоял загорелый грустный мальчик, очень похожий на Павлика. Наверно, когда Павлик вырастет и пойдет работать, он будет таким же.
— Вот, я почти готова, — прошептала она и, осторожно ступая, пошла к входной двери. В груде разной обуви у порога Валя нашла свои сапоги, натянула их, негромко потопала, пробуя, как они сидят, потом сняла с гвоздя парусиновую куртку с навсегда засученными рукавами. Так одеваются только мальчишки — сразу обе руки в рукава... Она повернулась ко мне, и опять я увидел в ней новое, неизвестное еще минуту назад. И я подумал, что пройдет много лет, и каждый раз, когда она вот так неожиданно, по-мальчишески порывисто и по-женски завершенно обернется, я буду находить в ней новое и ревновать ее к ней самой, к тому, что она до поры до времени таит в себе.
Валя выключила плитку, мы вышли на улицу. Было тихо, и ночь была почти необитаема. Лишь далеко на станции, словно яркие звезды, светились два высоких огня да в небе над рабочей башней рдела красная лампочка, будто капелька на крыле запоздавшего самолета.
Валя взяла меня под руку, но тут же отпустила.
— Не умею ходить под ручку. Пойдем так.
Мы шли знакомой дорогой — по тропинке через пустырь, мимо недостроенного Дома культуры, вдоль высокого забора мелькомбината. Валя взбежала на насыпь подъездных путей и остановилась, поджидая меня.
— Куда мы идем? — спросил я.
— На стройку. Ты никогда не видел ее ночью...
— Не видел... Нас могут не пустить.
— Чепуха! Я скажу, что забыла в прорабской наряды...
— Хорошо, но мы вдвоем!
— Вот черт! — засмеялась она. — Этот засоня, конечно, подумает какую-нибудь гадость... А, пусть думает!
Вахтер ни слова не сказал нам. Просто он смерил нас взглядом с головы до пят и, понимающе усмехнувшись, открыл дверь. Я двинулся мимо него стиснув зубы.
Отойдя от проходной подальше, мы остановились, глянули друг на друга и засмеялись. И смех еще долго жил в гулкой коробке рабочей башни.