Пелевин и поколение пустоты
Шрифт:
Финал издали, через десятилетия рифмуется с набоковским A good night for mothing – последним предложением романа Bend Sinister («Под знаком незаконнорожденных», 1947), продолжая насекомую тему. Moth – мотылек, ночная бабочка, проститутка. Nothing – ничто, важная категория для рассуждений светляков и вообще пелевинского дискурса. Good for nothing – ни для чего не пригодный.
В принципе, болезненную любовь Пелевина к каламбурам можно отчасти объяснить и почитанием Набокова, который сам позволял
Однако сначала приветы любимому автору Пелевин посылал осторожно, исподтишка. Пассаж из «Чапаева и Пустоты» напоминает о «Камере обскуре» (1932–1933), но отсылка вполне ненавязчива. Судите сами: «Вместо вчерашнего темного платья на ней была какая-то странная полувоенная форма – черная юбка и широкий песочный френч, на рукаве которого дрожали цветные рефлексы от графина, расщеплявшего солнечный луч…»
Позже, в двухтысячных, Пелевин запускает Набокова гулять по своим романам этаким навязчивым визитером, дезавуированным соглядатаем. В литературоцентричном романе «t» (2009) в разговоре возникает «птичья фамилия – не то Филин, не то Алконост». Речь, конечно же, идет о Сирине – псевдониме Набокова берлинско-парижского периода.
«Священную книгу оборотня» (2004) предваряют два эпиграфа, один из которых отсылает к «Лолите». Большой почитательницей классика выказывает себя вечная девочка-подросток лиса А Хули. Героиня «Священной книги оборотня» выбирает себе псевдоним, отсылающий к роману «Ада» (1969). «Найдя через Google подходящий список, я взяла из самого его начала имя Адель. В аду родилась елочка, в аду она росла…» Впоследствии волк Саша Серый зовет ее просто Ада.
А Хули за Набокова готова перегрызть глотку. «Я любила Набокова с тридцатых годов прошлого века, еще с тех пор, когда доставала его парижские тексты через высокопоставленных клиентов из НКВД. Ах, каким свежим ветром веяло от этих машинописных листов в жуткой сталинской столице! Особенно, помню, меня поразило одно место из “Парижской поэмы”, которая попала ко мне уже после войны».
В «Empire “V”» (2006) опять Набоков: «Покойный Брама был большим ценителем Набокова – это подтверждали портреты на стене. В его библиотеке было не меньше тридцати препаратов, так или иначе связанных с писателем. Среди них были и такие странные пробирки, как, например, “Пастернак + 1/2 Nabokov”».
Обилие ссылок на Набокова не оставляет сомнений в том, что эмигрантский автор страшно важен для Пелевина. Вопрос почему?
Общего у них меньше, чем различий. Двуязычные каламбуры и фантастические построения на одной чаше весов. На другой – разные судьбы, разное отношение к стилю и к «мистическому», разные писательские стратегии. И эта другая чаша сильно перевешивает.
Наверное, дело в том, что Набоков – старший по званию и яркий пример международной конвертации русского писателя. Мировой, русский, но в то же время американский классик. Для Пелевина это, похоже, имеет исключительное значение.
Встроенность
«Я как-то брала у него интервью про “Generation “П”, – вспоминает Анна Наринская. – В три часа ночи звонок. Пелевин продолжает наш разговор с какой-то, может, излишней ночной восторженностью и с постоянной присказкой “Ты подумай, этот роман мог быть написан в Калифорнии”. Для него страшно актуальна и важна встроенность в мировой литературный процесс».
Кому как не Набокову служить недостижимым образцом в таком многотрудном деле?
В том же «Empire “V”» читаем: «На стене висели две картины с обнаженной натурой. На первой
Вторая картина изображала примерно такую же девочку, только ее кожа была очень белой, а сисечек у нее не было совсем. На этой картине лицо Набокова было совсем старым и дряблым, а маскировочный галстук-бабочка на соединительном шве был несуразно большим и пестрым, в каких-то кометах, петухах и географических символах. Эта картина называлась “Ада”».
Интерес именно к «Лолите» легко объяснить. Помимо фиксации яркого архетипа это самое известное и самое коммерческое произведение Набокова. Символ успеха. Успеха не как популярности, а как возможности позволить себе уединение: в Монтре, Корее, Берлине или буддийском монастыре.
«Лолита» не компромисс с бульварностью, а честный писательский труд, который в то же время приносит ее автору благодарную аудиторию, размер которой значительно превосходит почитателей всех остальных его работ. Такой симбиоз популярности и бескомпромиссности, очевидно, должен был особенно прельщать Пелевина, поскольку он и сам всячески пытается исполнить похожий трюк.
Русский человек на интервью
Как пошучено в «Записных книжках» Довлатова, «я видел тех, кто видел Ленина». Если сам Пелевин в настоящее время чрезвычайно трудно доступен (а здесь «чрезвычайно трудно» означает полную невозможность авторов настоящей книги поговорить с ним), то представляется логичным взять первую производную.
Писатель Пелевин не всю свою писательскую жизнь чурался журналистов. В 90-е он более охотно шел на контакт. Режим ограничения доступа был мягче, дистанция короче.
Вспоминает тележурналист Андрей Лошак:
«Я первым на телевидении брал интервью у Пелевина. Год был 96-й, я тогда работал у Парфенова в “Намедни” – неполитические новости за неделю. Я до этого читал “Синий фонарь”, мне дико понравился роман “Чапаев и Пустота”. Он “Букера” не получил, а должен был. И вдруг все начали о нем говорить, какое-то стало накапливаться напряжение вокруг имени. Я пробил сюжет, Парфенов согласился. Как раз кстати у Пелевина вышла смешная штука в “Независимой газете” – социальный проект “Ультима Тулеев, или Дао выборов”. Он взял людей, претендовавших на пост президента, и с помощью морфинга вывел идеального политика: трансмутация Жириновский + Явлинский = Жиривлинский. Зюганов + Ельцин = Зюгельцин. Я показал Лёне – ему очень понравилось. Штука попала в “Намедни”.
Я начал его искать для интервью. Он гостил тогда в Америке, а имейлов не было, общались при помощи факсов. В ответ получил нестандартное письмо, где говорилось, что как личность он совершенно неинтересен и этого достиг долгими годами работы над собой. Пелевин предложил взять старый советский фильм “Чапаев” и интервью построить на кадрах фильма, подставить вопросы под Петьку, а он как Василий Иванович отвечает.
Это было довольно свежо. Он приехал в Москву через месяц, предложил встретиться возле кинотеатра “Пушкинский”, там кафе было, “Лукоморье” вроде. В нем стояла редкая тогда Lavazza и по-европейски пахло кофе. В общем, он не пришел на встречу. Это было вполне ожидаемо, но неприятно. Он жил тогда с родителями в Чертанове. Я дозвонился до родителей, они говорят: знаете, ужасное дело, накануне встречи “Витенька загремел в реанимацию”. Выяснилось, что он выпивал в Москве, и какие-то тетки подсыпали ему клофелин. К счастью, через неделю он вышел из больницы и с юмором об этом рассказывал. Говорил, что потерял бдительность в Америке. А так-то чуть не отдал концы.