Пенаты
Шрифт:
— Или страуса... — подхватил Гаджиев.
— Обыкновенное куриное. Видите ту каменную косу?
Каменная коса находилась на изрядном расстоянии, всяко не в десяти метрах и даже не в двадцати.
— На ее уровне надо яйцо подвесить на ниточках к ветке сосны. А можно воткнуть в песок жердину, на комле укрепить... ну хоть замазкой оконной, яйцо. Хотите, покажу?
Гаджиев пришел в восторг от подобного выступления вечно молчащей, несомненно, побаивающейся их с Костомаровым Адельгейды и энергично отправился по пляжу к косе подвешивать яйцо на простертой к заливу узловатой лапе одной
— Эй, уйдите оттуда! — крикнул Костомаров, сильно сомневающийся в способностях домоправительницы, домработницы и экономки Николая Федоровича. — Возвращайтесь, Гаджиев!
Что и было исполнено.
Адельгейда почему-то держала пистолет на плече, выставив локоть вперед; она вгляделась, потом, вытянув руку, выстрелила, почти не целясь, выстрел последовал сразу же за тем, как она разогнула локоть. Гаджиев, смотревший на подвешенную цель в бинокль (военно-полевой, тоже трофейный) увидел микроскопический взрыв из скорлупы вкупе с белково-желтковой эмульсией и воскликнул:
— Есть! Браво!
Адельгейда молча отдала пистолет Маленькому, пошла к дому чуть увязая в песке в своих неизменных черных туфлях-лодочках.
— Где ж вы так научились? — спросил Костомаров вслед.
— В тире.
— А почему яйцо? — спросил Гаджиев.
— Сразу видно, разбивается.
— По некоторым верованиям, — не спеша промолвил Гаджиев, — яйцо — символ мироздания.
— Что ж это за тир, где стреляют по яйцам, когда в еде вечная недостача? — спросил Маленький.
Адельгейда слышала его реплику. Войдя в дом, она закрыла за собой дверь, прошла на кухню и там ответила:
— Тир под Новониколаевском 1909 года.
И добавила, ни к кому, собственно, не обращаясь:
— Если поискать — и «смит-и-вессон» найдется в доме, да Николай Федорович искать не велит.
Глава десятая
«Почему я должен уезжать?» — Место и время встречи с романтической барышней. — « Свидание хотя и состоялось, но...» — Рассуждения о смерти при старомодном освещении.
«Глупости, — думал он, — почему я должен уезжать? Из-за вздорного старичка? Где хочу, там отпуск и провожу. За которой хочу, за той и ухаживаю. И на свидание к тебе, Ларочка, конечно, пойду, но ты меня не соблазнишь, дудки, я несовершеннолетних не совращаю. Вот целоваться, обниматься, лясы точить — дело другое. С удовольствием».
«Интересно, — думал он, подходя к лачуге без десяти двенадцать. — А почему в полночь? Романтично? Родители успевают заснуть? И почему у лачуги? Чтобы в нее забраться? Верно; никто из гуляющих по пляжу не увидит. Мало ли, гости сорвавшегося с цепи хозяина выведут воздухом подышать».
Где ему только не назначали свиданий.
Возле деревенской бани, у памятника Екатерине Второй, под часами, на мосту, у сломанного дуба, за той скалой, за курганом, у входа на кладбище, в овраге, на сеновале (классический случай; только непонятно, почему, из-за снов или детских страшилок, он боялся спрятавшейся в сене змеи, даже слышал порою шорох ползущей в сухих стеблях гадюки, советский Адам стаковою же Евою, которая к тому же принесла узелок недозрелых яблок), в библиотеке, на пустыре.
Лара вычитала: женщина должна чуть-чуть опаздывать на свидание; она опаздывала, глядя на часы, пришла в пять минут первого. Похоже, он и не заметил.
— Я забыла спички, — сказала Лара.
— У меня есть, я ведь курю. Неужто и вы курите?
Он не мог сказать ей «ты», хотя всегда легко переходил на «ты» с женщинами, впрочем, и с мужчинами тоже.
— У меня две свечки с собой. Мы сейчас пойдем в хижину и зажжем их.
— И будем у зеркала гадать, как Светлана с Татьяной?
Ему было приятно показать ей свою начитанность, которой не было, как известно, читать он не любил и с трудом одолел «Евгения Онегина»; школьная обязанность писать сочинения представлялась ему не обязанностью, а повинностью, наказанием, испытанием.
— О, вы и про зеркало знаете? Вы были внутри? Когда? Просто забрели?
— Подсматривал за Николаем Федоровичем, — сказал он честно. — Вместо двух свечек присутствовала керосиновая лампа.
— Что же он делал? — спросила Лара с отчаянным любопытством; она ему так понравилась в эту минуту!
— Кажется, репетировал.
— Репетировал? Да он театр терпеть не может, он мне сам говорил.
— То чужой театр, — сказал он, — а то свой.
— Мы не сможем тут гадать, — она поставила свечи перед зеркалом, — у нас второго зеркала нет.
— Хотите, я сбегаю к Маленькому за вторым? — спросил он трусливо, желая удрать хоть на четверть часа.
— Мы ведь не гадать сюда пришли, — сказала она, сияя глазами.
— Слушайте, а если не нам одним не спится и кто-нибудь увидит свет в окошке лачуги?
— Если боитесь, можно окошечко завесить.
— Да тут все стены в щелях, домик светится, точно елочная игрушка.
— Белой ночью не видно. Вот темной он бы светился. В августе мы придем сюда ощупью впотьмах.
— До августа, — сказал он, — мы расстанемся навеки.
— Вы думаете, мы поссоримся? Я вам надоем? Или вы мне?
— Просто у меня кончится отпуск.
— Николай Федорович, — сказала она, закидывая ему руки на плечи так ловко и непринужденно, словно делала это не в первый раз, — говорит, что вы тут будете жить всегда.
— Больше его слушайте, не то еще скажет.
Лара улыбалась, на ее влажных красивых зубах мелькали блики. Она стояла лицом к окну, он спиной, она поднялась на цыпочки, потянувшись к его губам, и вскрикнула.
— Ой, Николай Федорович идет в нашу сторону! Он оглянулся.
— Сюда идет, как пить дать, керосиновую лампу тащит, под нос бурчит, начал репетировать. Выскакивай в дверь, — он перешел на «ты», наконец, — быстро за угол, присела и сиди как мышь, я его отвлеку.
Свечи он прихлопнул ладонью и оторвал от доски.
— Я вас тут не оставлю. Прятаться, так вместе.
Рассуждать было некогда.
Они выскочили и затаились, опустившись на песок у стены, как он в прошлый раз.
Сиена повторялась. Fiodoroff зажег керосиновую лампу, засветились в хижине щели, они приникли к щелям, затаив дыхание. Ларе казалось — слышен, слышен в лачуге стук ее сердца!