Пенуэль
Шрифт:
Я читал стенды. Почти все на узбекском. Картинки с мытьем овощей и смертью микробов.
Один стенд был на русском.
Тоскливой гуашью нарисован человек с закрытыми глазами.
На стенде написано: “Летаргия”.
“При легкой степени летаргии глаза закрыты, больной неподвижен, мышцы расслаблены. Жевательные и глотательные движения, а также реакция зрачков на свет сохраняются. Возможно закатывание глазных яблок. Может сохраняться элементарный контакт больного с окружающими его лицами.
При
В последнее время в Средней Азии участились случаи тяжелой летаргии.
С целью профилактики рекомендуется…”
Дочитать я не успел: передо мной стояла белая сестра и говорила сквозь меня с Адвокатом. “Палец”, – повторяла она. Потом принесла два противогаза и приказала надеть. На противогазах было выведено шариковой ручкой: “ВШЕЙ НЕТ”.
“Это чтобы не заразиться, главврач приказ издал, – говорила медсестра, пока я натягивал на лицо тесную и душную темноту противогаза. – Можем, конечно, прививку, но это, извиняюсь, за оплату. А то у нас персонал привитый, лекарство немецкое…”
“А разве летаргия – заразная?” – спрашивал я через пыльный хобот.
“Главврач издал приказ, что заразная… Ладно, идемте к вашему дедульке”.
Медсестра была до тошноты похожа на тетю Клаву.
Мы стали подниматься по лестнице; навстречу спускались люди в противогазах. В руках у них булькали банки с остатками серого куриного супа.
Над лестницей висела надпись: “В летаргарии не шуметь!”
Мы поднялись на второй этаж.
“Дедулька, – медсестра ввела нас в палату, – дедулька, переходим на открытую фазу, родственники прибыли”.
Яков лежал с закрытыми глазами. По одеялу были разбросаны хризантемки.
“Вы не волнуйтесь, все он понимает, только пошевелиться не может.
Иногда говорить начинает, это когда открытая фаза. Такие истории рассказывает, обхохочешься, мы его тут слушаем иногда. Он вам, извиняюсь, кем приходится?”
“Прадедом”, – сказал я.
“Ответчиком”, – сказал Адвокат.
“Ну вот и забирайте вашего советчика поскорее, нечего ему тут коечку занимать. Или, если накладно, мы справку выдать можем, что умер, и вы его законно уже похороните, хотя похоронить сейчас тоже в копеечку вылетает…”
“Как похоронить? – пробормотал я. – Он же жив!”
“А некоторые родственники не выдерживают и хоронят. Потому что, извиняюсь,
“Что это?”
Я смотрел на руку Якова. На ней не было мизинца.
“Операцию проводили, – сказала сестра. – Чтобы выяснить, жив ваш дедулька или уже – там…” И медсестра показала пальцем на потолок в черных горошинах мух.
“…потому что других способов пока нет, бесчувственный он. Вот видите, щекочу его, а он и не засмеется”.
И медсестра стала скрести ногтями ребра и подмышки Якова.
“Не надо”, – сказал я.
“Да ему, может, приятно, – улыбнулась сестра. – Ну ладно, не хотите хоронить – мучайтесь. Заплатите в кассочку – и до свидания. И подумайте, как коечку освободить, в регионе вспышка, главврач за койкооборотом следит и всех матом. Счастливо вам, всего доброго”.
И занялась другим больным: стряхнув его на пол, стала менять простыни. Запах старых простыней пробивался даже сквозь противогаз.
Я смотрел на пустоту на месте мизинца. Пытался вспомнить, каким был раньше этот мизинец.
Дотронулся до лица Якова. Оно было холодным и бледным.
Яков…
Дыхание и пульс определяются с трудом.
Яков…
Сильные болевые раздражители не вызывают реакции.
Яков!
А Адвокат куда-то исчез. Вышел покурить, наверное.
Рот Якова открывался.
“Ты здесь?” – медленно вздохнули губы.
“Пра, Пра, я здесь!” – закричал я, хватая его за руку.
Яков смотрел на меня закрытыми глазами.
Сзади с шипеньем налетела сестра: “Тихо! Тихо вы! Сейчас своим криком всех усыпите, до закрытой фазы! Нельзя у нас кричать…
Дедулька ваш в открытую фазу перешел, это когда спят, разговаривая.
Сядьте и поговорите с ним лучше, успокойте”.
Я сел на край койки.
Противогаз сжимал лицо; в глазах качались медузы головной боли.
“Ты здесь? – повторил Яков. – Ты голыми руками хотел бы, а получилось, как мать родила. И еще местные. Местные, говорю, им польза. А на трамвае не доехать, бери ноги в руки и авоську, так что прощай…”
“Пра, я здесь”, – сказал я тихо.
“А они мне – ты производственник, и тебе камень на тарелку вместо борща не положь. Ты хоть не местный, а в трамвай не при. Каравай не прозевай, потому что вот. И раз жидом стал, терпи и ноги в руки. Под милашкину гармошку заведу я йо-хо-хошку. Вот и вам того же”.
Сбоку стояла сестра и тряслась. По бугристым щекам текли слезы смеха.
Мне десять лет. Ладони Якова, большие, как два древнеегипетских солнца, поднимают меня и сажают на ветку яблони.