Пенуэль

Афлатуни Сухбат

“Может, ты хочешь пить?”

Тишина.

“Я тебе сейчас принесу попить”.

В действительности пить хотел я. Но надо было заполнить тишину, от которой закладывало уши.

Хуже всего, что в этой тишине существовали звуки. Прорастали в ней, как склизкие луковицы. Тяжело дышали матрасы. Слезились краны.

Захлебывался ночным монологом унитаз. Двигались по коридору тапки, наполненные мозолями, ногтями и дырками в носках.

Стали постепенно просачиваться и голоса. Кто-то говорил сквозь одеяло, упираясь языком

в мокрые ворсинки. Потом начинал течь женский смех. Смех этот тоже был придушен, утеплен стекловатой по самые дыхательные пути, но все-таки вытекал и вытекал маленькими пневматическими отрыжками.

Я толкнул дверь и вышел в коридор.

В коридоре стояла фигура в белом халате и приседала. В лысине отражалась единственная горевшая лампа. На меня она не обращала внимание. Халат был наброшен на голое тело. Она продолжала приседать; губы, которые то поднимались, то опускались вместе с телом, шептали: “Сто сорок девять… Сто пятьдесят…”

Я подошел. “Сто шестьдесят три…”

“Репетируем, – сказал он, не глядя на меня. – Готовимся к утренней гимнастике… Сто шестьдесят пять… Левой, левой… Уф!”

Он перестал приседать и провел ладонью по животу: “Каждое утро делаем гимнастику. Чтобы не заразиться”.

“Приказ главврача?” – спросил я.

“Тс-с… – сказал человек в халате, и, наконец, посмотрел на меня.
–

Зря вы без противогаза”.

“Вы меня не помните? Вы ставите диагноз с помощью губ”.

“Губ? Может быть. Иногда у меня бывает странное настроение. Иногда я гримируюсь под своих больных и заставляю их лечить себя. Но сейчас мне очень хочется приседать, приседать…”

“Где можно попить?”

“Везде. В любой палате. Берите у больных, они все равно ничего не понимают. Зачем им только воду приносят. Мусор один от этой воды”.

Снова стал приседать: “Раз. Два”.

Я пошел по палатам. “Пять… Шесть… Кто идет?.. Мы идем… Кто поет?.. Мы поем. Двенадцать… Пятнадцать…”

В палате пахло кислым молоком.

Лежали двое мужчин и одна женщина с длинными, свисающими с койки волосами. Перед волосами сидела на корточках знакомая тихая медсестра и заплетала их в косички.

Лицо спящей женщины было тоже знакомым. На правой руке у нее не было двух пальцев, среднего и указательного.

“Почему они у вас вместе?” – сказал я.

“Нима?”

“Почему вместе они у вас, почему мужчины и женщины вместе?”

Сестра посмотрела на меня долгим медицинским взглядом.

“А какая разница… – сказала она, наконец. – Спящий человек одинаковый пол имеет. Ему разница нет”.

Я сел на край койки и вспомнил.

“Я знаю ее. Я ее один раз в метро видел. Она с парнем иностранный язык учила”.

Пальцы с желтоватыми ногтями быстро заплетали косы.

Сестра поплевывала на пальцы и снова заплетала.

“Нима? Да, язык учила. Ночью учила этот язык, во сне через магнитофон. Замуж за этот язык хотела и уехать в него насовсем.

Потом один

раз не проснулась, такой случай был. Сюда на “скорой помощи” приехала, во сне язык повторяет. Потом мужчина-учитель, который языку учил, сюда пришел, говорит, должен целовать. Мы тут так смеялись, говорим: наука не справляется, вы лучше что-нибудь другое поцелуйте. Короче, не пустили. Нима? Не пустили, говорю…”

Я вспомнил пустую станцию метро и вывески, качающиеся на подземном сквозняке.

“Я попью?”

Я поднялся и подошел к тумбочке, на которой стояла бутылка.

Около бутылки лежала кучка пестрых пакетиков.

Они были надорваны. Неряшливо и торопливо.

“Откуда здесь презервативы?”

“Нима? Что, опять их оставили? Ой, бесстыдники, сколько их ругала, сколько ругала, сколько главврачу пожаловаться обещала! Вы же, говорю, будущие врачи, вы и заразиться можете, и случай беременности был. Молодые совсем, в голове пыль. Раньше разве так было? Раньше если практиканту кто из больных нравился, он ухаживать за ним начинал, белье чаще менял, дефицитную капельницу ставил. Даже свадьбы были, скажу. И семьи крепкие у них были. А теперь им семья не надо. Просто придут, дело сделают и еще мусор на прощанье оставят”.

Я тупо разглядывал пакетики.

Рука, вспомнив о чем-то, потянулась к бутылке с водой. Отвинтила крышку, взяла бутылку за теплую пластмассовую кожу и поднесла к губам.

Я почувствовал, как открывается мой рот, как губы соприкасаются с горлышком.

“Ну все, – сказала сестра, заплетя последнюю косичку. – Теперь тебе, доченька, хорошо будет. Голове легко будет”.

Достала из кармана ножницы, поплевала на них. Стала быстро отрезать косы.

Косы с шелестом падали на линолеум.

Сестра собрала их и завернула в газету.

“Завтра волос продам, внукам конфет куплю, давно просят. Зарплата у нас маленькая”.

Положила газету в сумку.

Концы кос торчали из сумки, как укроп.

“Такая маленькая зарплата, как жить? Иногда сама заснуть хочу…”

И, повернувшись к обстриженной, поклонилась: “Спасибо тебе, доченька. Ты ведь мне как дочка… Я ей колыбельную иногда пою.

Кугирчогим, кугирчок… Сенсан менга овунчок… Сенла доим вактим чог!”

Сестра напевала и бодала тощим бедром койку. Спящая тряслась, правая рука ее свесилась и коснулась линолеума, где еще недавно валялись обрезанные косы.

“Кугирчогим айлаё… Овунчогим айлаё!”

Я чувствовал, как мои ноги наливаются стеклянной тяжестью. Как постепенно обрастает изнутри сном мое тело. Как я жду того, чтобы медсестра со своей песней ушла и я остался бы один с девушкой без двух пальцев.

Дверь палаты приоткрылась.

Заглянула лысина с бегающими глазами: “Вы с ума сошли! Главврач ночной обход делает, а у вас тут песни и посторонние без противогаза!”

“Ой-ой-ой-ой-ой, – зашептала медсестра, – ой, сейчас ругать будут!