Пенуэль
Шрифт:
Она все стояла около шкафа. Одежда продолжала тихо падать.
Весь туалет был в гномиках. Я сел и начал нервно крутить в руках освежитель “Яблочный” и читать инструкцию на украинском. “Чудово усувае неприемни запахи”. Мне казалось, что они поднимаются по лестнице. На унитазе лежали скомканные детские колготки.
Выскочил в коридор. Гуля прикалывала к груди звездочку с Лениным:
“Идем?”.
“Куда?” – снова спросил я.
“Куда водят тех, кого лишили невинности?”
“В кафе “Буратино””.
Мы
Мы пережевывали шашлык.
До “Буратино” так и не дошли. Устали от дождя и луж, упали в первую кафешку. Официантка с сиреневыми ногтями принесла обернутое в мокрый полиэтилен меню и уксус для шашлыка. Потом тряпку и стала тереть.
“Раньше этой тряпкой протирали гильотину, – сказал я, принюхиваясь холодным носом. – Давай уйдем отсюда”.
Но официантка уже шла на нас с охапкой дымящихся палочек.
“Мне кажется, из меня продолжает течь кровь”, – задумчиво сказала Гуля.
Ела она с аппетитом.
В воскресенье ездили на Чарвак.
Поездку придумала Гуля. Я был вяло против. Купаться холодно, что еще делать у водохранилища? Можно целоваться, но после той субботы поцелуи вдруг стали безвкусными, словно промытыми кипяченой водой.
Хотелось нормальной любви. В нормальной постели, с одеялом, наволочкой и матрасом.
И все же мы целовались. И довольно озверело. Горный воздух, наверное. Воздух дрожал между нашими губами. Мы пересекали его, как реку Чаткал, протекавшую где-то в небе.
“А от поцелуя можно стать инвалидом?” – спросила Гуля.
Я задумался.
Постояли возле памятника козлу. Козел весь в завязанных на счастье грязных тряпочках. У меня только платок; и вообще, не нужно козлиного счастья.
Это я пошутил, чтобы Гуля улыбнулась, а то стоит грустная.
Около Юсупхоны спустились к воде. Воды было мало, долго шли по бывшему дну. Наконец, дошли до воды. В ней, несмотря на осень, носились головастики.
“Морозоустойчивые головастики”, – сказал я.
“Это мальки”.
Я посмотрел на Гулю и пошевелил обкусанными губами.
“Я биолог”, – сказала Гуля.
Когда она успела стать биологом?
До сих пор уверен, что это головастики.
На обратном пути зашли к Гулиной подруге. Подруга жила недалеко от плотины, и работала на ней.
Звали ее Эльвира.
Это имя ей так же не шло, как и ее поблекшее за тысячу стирок платье. Как большие ладони и узкие глаза. Говорила она громко, с шорохом, как будто в складках вылинявшего платья припрятан микрофон.
Я смотрел, как она бодро, с хрустом обнимает Гулю.
Дом
Заведя нас в комнату и почти запихнув за стол, Эльвира исчезла.
Стол украшал чайник и печенье “Зоологическое”.
“Эльвира – святой человек”, – сказала Гуля.
Я кивнул.
Вернулась Эльвира с пионерским галстуком на шее.
“Тот самый?” – спросила Гуля.
“Тот самый”, – кивнула Эльвира и стала разливать чай.
Пиала была надтреснута, стали просачиваться капли. На клеенке заблестела лужа.
“У меня есть немного водки, – сказала Эльвира, посмотрев на меня.
–
Могу принести”.
“Не надо”, – ответил я.
“Я всегда для гостей держу. У меня ведь мужчины тоже бывают”, – добавила она и покраснела.
До этого я не замечал, как краснеют смуглые люди.
Лицо Эльвиры стало похоже на гранат.
“Я вот тост хотела сказать и чокнуться, если не возражаете”.
“Говори, Эля, никто над тобой смеяться не будет”, – сказала Гуля и строго посмотрела на меня.
Первый раз посмотрела на меня строго.
“Может, проголосуем?” – спросила Эльвира.
Мы подняли руки, чтобы Эльвира сказала тост.
Другими, свободными от голосования руками, мы держались под столом и ломали друг другу пальцы.
“Кто продолжает заботиться об этой плотине, носившей его имя? – говорила нараспев Эльвира. Кто продолжает заботиться о нашей планете? И мы понимаем, как важно сегодня любить этого человека…
За Ильича!”
Эльвира выпила залпом чай, задохнулась и со стуком поставила на стол. Заела зоологическим печеньем.
“Жаль, у меня уже ленинских книг почти не осталось, – говорила
Эльвира, дожевывая кролика из печенья. – Последний раз, как течь в плотине ночью почувствовала, схватила остаток от полного собрания, в сумку – и бегом к плотине. Обидно, конечно. Хотела “Материализм и эмпириокритицизм” на черный день оставить, да что уж там”.
“И что вы сделали с книгами?” – спросил я, устав от своего молчания.
“Что сделала? В воду покидала. Потом водолазы в то место спускались.
Да, говорят, все заделалось”.
“И вы в это верите?”
Я посмотрел на Гулю, ожидая, что она попытается меня остановить.
Гуля спокойно пила чай и водила пальцем по клеенке. Совсем как Пра.
Эльвира встала и вышла из комнаты.
Тут же вернулась, держа перед собой миску с мытым виноградом и кувшин с молоком. С миски летели капли.
“Когда любят, – громко сказала она, – приносят себя в жертву. Я всю жизнь любила двух мужчин – Ленина и своего мужа Петю. Ленина духовно, а Петя аквалангистом работал, получал премии. Кстати, мог всю ночь не кончать…”