Пепел и алмаз
Шрифт:
— Двадцать один.
— В подполье начали работать…
— В сорок первом.
— Значит, с семнадцати лет?
— Да.
— За что вы боролись? За свободу Польши? Но разве такой представляли вы себе свободную Польшу? Что у власти будут стоять слепые исполнители приказов из Кремля и так называемая свобода будет опираться на русские штыки? А ваши товарищи, ваши сверстники? Сколько их погибло и во имя чего? Так вот, если нам и посчастливилось уцелеть и пока мы еще на свободе, разве вправе мы остановиться на полпути и тем самым предать погибших товарищей?
Наступила
— Теперь относительно Щуки. Кто он такой? Интеллигент, инженер, коммунист. И при этом прекрасный организатор. Этот человек знает, чего он хочет. Сегодня он партийный деятель местного масштаба, завтра, если ничего не изменится, он займет ответственный пост в государственном аппарате, а послезавтра может стать министром. Это, как говорится, человек идеи. До войны его дважды судили, он сидел в тюрьме. Два года пробыл в концентрационном лагере. Тем хуже для нас. Карьеристы нам не страшны. Эти сами удирают, как крысы с тонущего корабля. На них не стоит тратить пули и рисковать жизнью таких людей, как вы. Цена слишком дорогая. Но когда речь идет об идеях, которые несут нам неволю и смерть, у нас может быть только один ответ: смерть. Таков закон борьбы. Пусть история рассудит, кто из нас прав. Нам уже поздно отступать…— Он затянулся и многозначительно закончил: — Мы сделали выбор.
Анджей сидел, понурив голову и опустив сплетенные руки между широко расставленными коленями.
Вага бросил на него быстрый взгляд.
— Вы, конечно, можете меня спросить — и это вопрос принципиальный, — правильный ли мы сделали выбор? Может, сперва надо было разобраться, кто прав, кто виноват, а потом выбирать? Согласен, есть над чем подумать.
Анджей поднял голову и вопросительно посмотрел на Вагу. Вага задумался.
— Я не собираюсь отделываться трескучими фразами. Вас на это не возьмешь. Вы слишком интеллигентны…
Косецкий пожал плечами.
— Дело не в интеллигентности, я просто хочу быть честным.
— Я имел в виду внутреннюю интеллигентность, — поспешно ответил Вага. — Эти вопросы волнуют не только вас. Вы не одиноки в своих сомнениях. Но что я могу вам на это сказать? Я такой же солдат, как вы, и выполняю приказания своих командиров. Слепо ли я их выполняю? Нет. Я верю в их справедливость, потому что, будучи солдатом, я не перестаю быть человеком и пользуюсь своим законным правом судить мир, в котором живу. Я бы даже сказал — своей обязанностью. Уверяю вас, поручик, кто не хочет быть судьей, тот не хочет быть человеком. Но если берешь на себя смелость судить, надо быть верным самому себе. Это, простите меня за громкое слово, дело совести. Вот все, что я хотел сказать! — Он подвинулся на край кресла и взял чашку. — Пока мы разговаривали, кофе остыл…
Он залпом выпил кофе и, перегнувшись через стол, положил свою маленькую руку на широкое плечо Анджея.
— Итак, поручик, продолжим прерванный разговор?
Анджей сосредоточенно думал о чем-то. Наконец он выпрямился.
— Да.
— Ну и прекрасно! О чем я вас спрашивал?
— Да. Но пока только в общих чертах…
— Я вас слушаю.
Анджей придвинулся ближе.
— Щука, как нас информировали, остановился в «Монополе»…
Вдруг у входной двери раздался резкий звонок.
Анджей замолчал и взглянул на Вагу.
— Минуточку! — сказал тот.
Слышно было, как Станевич вышла в переднюю.
Открыв дверь на темную лестничную площадку и увидев перед собой высокого, грузного мужчину, она не сразу узнала свояка.
— Добрый вечер, Катажина!
— Стефан! — удивленно, но отнюдь не радостно воскликнула она. — Вот уж никак не ожидала! Какими судьбами? Ты — в Островце?
— Как видишь.
— Непостижимо!
Война почти не отразилась на ее внешности. Она всегда выглядела моложе своих лет, и теперь этой стройной блондинке с красивым, холеным лицом тоже нельзя было дать сорока. Несмотря на фамильное сходство, трудно было найти двух сестер, менее похожих друг на друга, чем Катажина и Мария. Ему это бросилось в глаза, как только он взглянул на свояченицу, и он понял, что пришел сюда для того, чтобы отыскать в Катажине хотя бы отдаленное сходство с Марией. Ему стало досадно, но отступать было поздно.
— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он.
Станевич все еще не могла прийти в себя от удивления.
— Я ожидала увидеть кого угодно, только не тебя! Раздевайся, пожалуйста, я очень рада.
Щука разделся и заметил на вешалке несколько пальто.
— У тебя гости?
— Это не важно! Пришли посидеть друзья. Путятыцкие…
— Я вижу, ты до сих пор предпочитаешь аристократическое общество.
— До сих пор? — Она с притворным удивлением подняла тонкие, словно нарисованные брови. — А ты считаешь, что друзей надо выбирать в зависимости от ситуации?
— Конечно.
Станевич немного опешила, но заставила себя рассмеяться.
— Ты, кажется, по своему обыкновению, хотел меня поддеть? Ты верен себе.
Он посмотрел на нее без тени иронии.
— Наоборот, дорогая, я просто хочу быть солидарным с тобой.
— Ну и прекрасно! — Она сделала вид, что принимает его слова за чистую монету. — А то я испугалась, что ты будешь шарахаться от моих гостей. Входи. Ах да! — Она остановилась перед дверью. — Значит, ты благополучно вернулся. Выглядишь ты прекрасно. А что у тебя с ногой?
— Так, пустяки.
— Ничего серьезного?
— Абсолютно, — сказал он, хотя знал, что навсегда останется хромым.
— А как Мария? Ей, бедняжке, наверно, нелегко пришлось.
— Как и всем в лагере.
— Она, конечно, уже вернулась?
— Нет.
Станевич, держась за ручку двери, оглянулась.
— Нет? Что ты говоришь? Как это ужасно! Хотя по-настоящему из лагерей ведь начали возвращаться только сейчас. Но она, по крайней мере, здорова?
Щука кивнул.
— Ну, вот видишь! Это самое главное. Посмотришь, она скоро вернется.