Пепел и пыль
Шрифт:
Городок был тих и безнадежен, окутанный туманом и моросью, словно траурным саваном. Явно умирал, не в силах решить, город он или деревня. Казалось, его построили в состоянии клинической смерти. Улицы полны выбоин, на тротуарах ни одна плита не лежала прямо. Все металлическое проржавело и погнулось, все деревянное поломалось, со всего покрашенного облезла краска.
Едва въехав в городок, я наткнулся на похороны – со свойственной мелким населенным пунктам пышностью смерти, со всей дешевой серьезностью, какую создают пластиковые белые каллы и бумажные хризантемы. Чернота, серебро, кованые венки из металлопластика; конный катафалк, напоминающий
Сжав руки на руле, я пропустил шествие, стараясь не смотреть людям в лица. Я знал, что видение вернется. Просто было такое время года – с этим ничего не поделать. В таком состоянии я воспринимаю окружающее подобно некоему датчику – чувствую запах тухлятины и плесени из квартир, в которых теснились эти люди, где среди блестящей от потрескавшегося лака мебели единственным живым объектом является мерцающий телевизор, неустанно извергающий сериалы. Я чувствую, как меня со всех сторон окружают захламленные дворы, провалившиеся крыши и покрытые лишайником стены. Я чувствую аромат дешевого вина, слышу пустые разговоры. Скука, безнадега, уродство и монотонность. Жизнь, бегущая по кругу, словно белка в колесе. Они бездумно таращились на меня, и казалось, у всех одинаковые, безразличные лица. Хоровод манекенов.
Это не вполне иллюзия. Когда я в таком состоянии, чувствую жизнь чужих людей. Чувствую так, будто это мои собственные воспоминания. Я знаю, где они держат деньги и где спит бабушка; чувствую запах их жизни, смрад безнадежной повседневности и несбывшихся надежд.
И в этом нет ничего забавного.
Он стоял на тротуаре, с ошеломлением глядя на процессию. Отчасти напоминал нерезкую, смазанную фотографию – черное пятно костюма, контрастирующее с размытой белизной лица, и дыры глаз, будто кто-то нарисовал его размазанной акварелью. Никто его не видел. Никто, кроме меня. Он просто стоял и смотрел.
Я видел его лишь краем глаза. При некотором опыте можно даже приглядеться к чему-то находящемуся на краю поля зрения, продолжая смотреть прямо перед собой. Я смотрел на процессию и танец стеклоочистителей, не имея ни малейшего желания видеть этого человека, но все равно видел его.
Он наблюдал за собственными похоронами.
Остановившись на обочине, я подождал, пока все пройдут и успокоится мое отчаянно бьющееся сердце. Мужчина на тротуаре исчез.
Возможно, он пошел посмотреть, что они станут делать на кладбище.
А потом я двинулся дальше. Мне следовало давно привыкнуть, но это не так легко. Привыкнуть к такому невозможно.
Несколько промокших горожан грустно бродили перед продовольственным магазином, по маленькой площади в стиле ренессанса топтались голуби. Я остановил машину на пустой площади перед ратушей, где белой краской было криво нарисовано несколько прямоугольников парковочных мест.
Подобный городок мог стать жемчужиной и туристической достопримечательностью, но пока на площади невозможно даже выпить кофе. Она могла похвастаться разве что кошмарным рестораном «Ратушный», меню, обстановка и обслуга которого помнили времена Гомулки. Здесь не было зонтиков, пабов или кафе-мороженых. Не было ничего. Только грязь, безработица и тоска.
Если бы я не знал, мне даже в голову не пришло, что здесь находится огромный монастырь.
Внутри царила угрюмая, пахнущая фимиамом прохлада – здесь венчали новобрачных и отпевали умерших. Но за алтарем и стеной находился другой, невидимый костел, предназначенный для монахов. И другой мир. Мир тишины, кирпичных стен, вечного холода и странной, не то военной, не то тюремной дисциплины. Мир, который выбрал мой друг.
Вход на территорию монастыря вел с боковой улочки через узкую деревянную калитку к сплошной стене из кирпича. Надежный проход, разделявший два мира. За такие ворота не проберется ничто мирское, не проникнет сомнение или грех. От них отразятся MTV, перемены в обществе, моральный релятивизм, супермаркеты и карьера в корпорации – отразятся как волна от скалистого утеса. Ты закрываешь за собой тяжелые врата – и для мира ты мертв. По крайней мере, так казалось.
Когда я был здесь впервые, меня удивило, насколько тяжела эта дверь, и заметил, что дубовая панель маскирует многослойную литую сталь, а вдоль стены смотрит слепым циклопическим глазом скрытая под навесом продолговатая головка камеры видеонаблюдения. На двери висел кованый молоток, но следовало воспользоваться заключенным в титановый корпус сверхсовременным домофоном, в котором имелась щель для магнитной карты и блестящий прямоугольник сканера отпечатков пальцев.
Открывая тогда эту дверь, Михал пытался ввести код быстрым движением иллюзиониста и закрыть крышку, чтобы я не успел ничего разглядеть, но я все равно увидел. Он заметил мой испытующий взгляд, и ему это не понравилось.
«Сейчас столько краж со взломом, – отмахнулся он. – Некоторые манускрипты слишком ценны, так что лучше потратиться на замки, чем потом пожалеть».
Ну да, конечно. Я достаточно долго его знал, чтобы понимать, когда он лжет.
Внутри шла таинственная монашеская жизнь, но вблизи она выглядела скорее прозаически.
По кирпичным стенам вился плющ, с навеса над аркадой капал дождь, какой-то монах сметал прошлогодние листья с усыпанного гравием внутреннего двора с колодцем посредине. Вернее, я предполагал, что это монах – он был одет в синий халат и напоминал дворника. Другой вероятный монах, в темном длинном плаще, направлявшийся к калитке с папкой в руках, походил скорее на адвоката. Сопровождавший меня привратник, в свою очередь, носил монашеское одеяние, но прикрытое неопределенного вида черной курткой. Он был плечистым словно вышибала, а его движения – пружинистыми как у пантеры.
Он молчал, а я не считал себя обязанным развлекать его разговорами.
Настоятель принял меня в кабинете, сидя за старым обшарпанным столом, в теплом круге света от лампы, на голой стене у него за спиной виднелось лишь огромное черное распятие. Крест имел в высоту метра два, а на лице висящего на нем Спасителя застыло полное экспрессии жутковатое выражение, какое придавали в эпоху барокко. Ночной кошмар бумерангом вернулся ко мне.
Такому кресту следовало висеть над накрытым красным сукном столом мастера-инквизитора Иоанна из Капестрано. Того самого, который ненадолго посетил Краков, а затем уехал, оставив после себя зловещую детскую считалку: