Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Было еще одно крайне отрицательное последствие моей работы в НИИТе. Я дал подписку не общаться с иностран­цами, что включало даже народы братских стран, в том чис­ле и Монголию. Сейчас дело коснулось Олега Прокофьева. Он давно разошелся с Соней и уже почти семь лет добивался разрешения на брак с англичанкой-искусствоведом Камиллой

Грей. Этот вопрос обсуждался на высших уровнях — Хруще­вым и Косыгиным — и застопорился совсем после бегства на Запад Светланы Аллиллуевой. Олег советовался со многи­ми, в том числе и со мной. В последнее время главным его юридическим советником стал Алик Штромас. И вдруг, ле­том 1969 года, их брак разрешили в рамках обмена шпио­нами. Я позвонил Олегу и объяснил ему, что пока видеться с ним не могу.

106

Когда

в 1969 году началась война на истощение, и совет­ские газеты стали перепечатывать фантастические египетские сводки о неимоверных израильских потерях, я был свиде­телем любопытного разговора на знаменитом предприятии в Подлипках. Раньше там был генеральным конструктором Сергей Королев, и там проектировали космические кораб­ли. В комнату, где сидело человек 20, вошел сияющий жлоб и с торжествующим видом стал перечислять израильские по­тери.

— Ну, теперь все пойдет иначе, — потирал он руки.

Но его ликование было испорчено русской женщиной (там, кажется, все были русские), которая насмешливо заме­тила:

— Сколько мы это слышали! И сотни подбитых самолетов, и сотни подбитых танков. Я в это нисколько не верю.

С нового 1970 года уходила на пенсию из НИИТМ жен­щина, главный специалист. Я с ней никогда не разговаривал. Вдруг она подозвала меня: «Вы здесь белая ворона. Я чув­ствую, чем вы дышите. Я не молода, а ни с кем никогда не говорила по душам. Если бы вы знали, как я все здесь не­навижу».

Муж ее исчез в чистках, а сейчас у нее умерла дочь от ра­ка. Вероятно, это и вызвало у нее потрясение, толкнувшее на откровенность. После войны она работала в СТАНКИНе пре­подавателем и рассказала мне многие его тайны. От нее-то я и узнал про Тамбовцева, старого стукача, угробившего мно­жество людей. Она звала меня в гости, но я так к ней и нс выбрался.

К ее столу часто подходил один экономист, тайной, все­пожирающей страстью которого был поэт Гумилев. Он не жалел на его книги никаких денег и был обладателем всего, что написал этот поэт, расстрелянный в 1921 году. Он знал Гумилева наизусть.

Я мало проработал в НИИТМ. Кто знает, какие еще лю­ди там были? Сколько раз я убеждался, насколько обманчива внешняя лояльность советского человека: в Меленках, Муро­ме, Куйбышеве или Москве. Какие пожары тлеют в его душе от угольев, оставленных террором и давлением.

107

В конце лета 1970 года я принял решение разрубить Гор­диев узел. Я зарекся уйти из НИИТМ не позже 7 ноября, даже если никуда не устроюсь. Это было рывком в неизвестность. Так никто не поступал, в особенности обладатель кандидат­ского диплома. Сионистское движение усиливалось, и я уже боялся оставаться в военной промышленности. В принципе, я мог уйти еще в 1969 году, но тогда не был готов к этому внутренне. Я понимал, что меня не выпустят из России сразу, и собирался искать работу лишь на несколько лет. В конце октября я подал заявление об уходе, сказав Макарову и Кова­леву, что возвращаюсь в ИАТ. Это выглядело правдоподобно. Если бы я сказал, что просто увольняюсь, это вызвало бы по­дозрения. Одним из источников моего заработка стало вне­штатное реферирование.

108

В феврале 1971 года активные сионисты один за другим стали получать разрешения на выезд. Этому не было преце­дента! Я поехал на проводы к Эрнсту Трахтману. Пять лет бился он головой об стенку, сжег за собой все корабли. Сына, который у него появился вслед за дочкой Геулой, он назвал, к моему ужасу, Иудой.

А вдруг его не отпустят, думал я, что будет делать человек в России с таким вызывающим именем? Уехал и Лева Шейнкарь, мой бывший одноклассник. Он прославился тем, что умудрился дать объявление о том, что преподает иврит. К месту расклейки этого объявления было паломничество. По­сле этого ГБ дало инструкцию более не принимать

объяв­лений о преподавании иврита. В «Вечерней Москве» появился фельетон, обвинявший Леву в том, что он, ни с того ни с сего, избил будто бы водопроводчика, пришедшего в его квартиру.

Я впервые посетил московскую синагогу, где по субботам собирались сионисты. Там я увидел легендарного Леву Наврозова, о котором много слышал от Прокофьевых, о том, как он выучил по Вебстеру английский язык и как боролся с законом о всеобщем обязательном обучении, скрывая от вла­стей своего сына, которому решил дать домашнее образова­ние. Лева был полуеврей, полуграф. Он с важным видом рас­хаживал под руку со странствующими американскими рав­винами, обольщая их великолепным американским языком. Вскоре я встретил его на проводах. Лева вдохновенно расска­зывал о том, что он потомок вереницы раввинов.

109

Уйдя из НИИТМ, я немедленно повидался с Олегом и Ка­миллой. Секретность мне теперь не мешала. Камилла мне очень понравилась: живая, открытая, интересная. Олег и Ка­милла оказались обладателями отличной коллекции нового искусства, где были даже Малевич и Кандинский. Камилла уже опубликовала книгу о русском художественном авангар­де 20-го века. Олег приобрел роскошный каменный особняк в Алешкино, на берегу Химкинского водохранилища, выстро­енный советским генералом по образцу старых дворянских особняков, — с колоннами и фронтоном. Участок был очень большой и выходил к воде сосновой рощей. Олег и Камилла устроили новоселье. Кого там только не было! Кроме знако­мых: Андрея Волконского, Димы Сарабьянова и других, там оказалась балерина Власова, которая много лет спустя чуть не бежала в Америку. Независимо друг от друга явились Па­вел Гольдштейн и Лева Наврозов. Лева, увидев меня и Павла, заметно смутился. Он вел сложную игру, скрывая свои планы отъезда от знакомых, а тут сразу оказалось два свидетеля. Там-то Павел удивил меня сообщением, что Александр Яков­левич Лернер, который был одним из столпов ИАТа и правой рукой Трапезникова, подумывает об отъезде.

110

Цадик Наум Коржавин затянул целую компанию, в кото­рой был и я, к своему старому литературному поклоннику, инструктору секретариата ЦК Коле Шмелеву. Тот был рань­ше женат на дочке Хрущева, жил в роскошной квартире на Фрунзенской набережной и был явно рад нашему приходу, хотя и знал, что все мы — публика с другого берега. Первым делом Шмелев стал хвастаться новинками советологической литературы, строго запрещенной в СССР. Потом стал упре­кать:

— Вся ваша фронда — чепуха. Уж если что-то делать, то как Ян Палах!

Один из нас, известный кибернетик, доктор технических наук, вышел на кухню:

— Я больше не могу, — выдавил он и ушел.

Юра Гастев, услышав совет инструктора ЦК быть как Ян Палах, развеселился:

— Ага! Это чтобы мы все сгорели! Хорош гусь!

Ныне Шмелев — советник Горбачева по экономическим вопросам.

111

Мне вдруг позвонил Макаров, с которым я едва попро­щался, уходя из НИИТМа. Он был сладок и приветлив, сде­лав мне совершенно необычное предложение: преподавать на курсах Министерства общего машиностроения для по­вышения квалификации руководящих работников, причем обещал хорошую зарплату. Не было сомнений, что Макарову и Ковалеву сделали выговор за то, что они дали мне уйти из НИИТМа. Я пообещал Макарову, что подумаю. Он позвонил еще раз, но я уклонился от прямого отказа, а сам не пере­звонил. С тех пор меня стал преследовать сон. Мне снилось, как я зачем-то прихожу в НИИТМ и, только войдя туда, начи­наю понимать, что весь мой срок ожидания, от одного фак­та посещения НИИТМа, надо начинать с нуля. В некоторых вариантах сна меня даже уговаривали, что я могу работать в НИИТМе и на мой стаж отказника это не повлияет, но уже во сне я начинал понимать, что это коварная ловушка.