Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

124

Я впервые встретил Давида Азбеля в 1972 году. Для своего более чем 60-летнего возраста он проявлял исключительную активность и вскоре стал одним из лидеров алии. Он ходил на демонстрации, его сажали, он подписывал письма, давал интервью.

Давид Азбель был племянником Вайнштейна, который вместе с Литваковым и Эстер Фрумкиной вел борьбу против моего отца. Вайнштейн был ликвидирован по тому же делу о «еврейском фашистском центре», которое поглотило и моего отца. Сидел и сам Давид и, как многие сидельцы, приобрел разнообразные черты зэка, и не одни только положительные.

Уже тогда, когда

Азбель стал чуть ли национальным ге­роем в Израиле, Лена Семека сказала мне по секрету, что Давид в Израиль ехать не хочет. Я его тайну никому не вы­давал. Отношения мои с ним были приятельские, но очень поверхностные.

В конце 1973 года Давид решил затеять голодовку, в кото­рой согласились принять участие Виталий Рубин, художник Галацкий и Веня Горохов. Ни с того, ни с сего Азбель вдруг отложил голодовку, потом отложил ее еще раз. Виталий Ру­бин ворчал. Голодовка началась, но на два-три месяца позже назначенного срока.

Вскоре Азбель получил разрешение. Я навестил его. Давид очень нервничал: «Мне до сих пор не предложили места в Из­раиле! — возмущался он. — Я старый человек. Я не моту ехать просто так». Я-то давно знал, что он не собирается ехать в Израиль. В Вене представители Израиля старались всячески уговорить Давида ехать в Израиль, но он тайком уехал в Рим.

125

Жаркий спор идет в клубе «Родина»:

В шею гнать меня или сжечь.

Наум Коржавин

В том же декабре 1973 года Генмих Шиманов сообщил, что вышел очередной номер «Вече» с моим письмом, кото­рое сопровождал комментарий редакции. Юра Гастев хоро­шо знал Леню Бородина, долго сидевшего по делу ВСХСОН. Теперь он женился и поселился в Очакове, сотрудничая в «Вече». Уже в конце декабря Гастев передал, что Бородин предлагает устроить мне встречу с Осиповым, редактором «Вече». Я направил Осипову рождественское поздравление и быстро получил от него ершистый ответ.

«Ваш совет быстрейшего размежевания с тем, что чуждо мне как христианину, — писал он, — не очень тактичен. Ведь я-то не навязываю вам своих советов, хотя по ряду вопросов тоже не согласен. Такие пожелания отдают фракционностью марксистов».

Но, несомненно, в целом ответ был благожелательным. Он содержал открытость, что было самым главным, ибо подлин­ные антисемиты, как я хорошо знал, отклоняли всякие кон­такты с евреями, считая их всех генетически запрограм­мированными. Осипов, будучи посажен, как я рассказывал, по одному делу с Кузнецовым и Илюшей Бокштейном, стал русским националистом в лагере. После освобождения он по­селился в Александрове.

В один прекрасный январский день в дверь ко мне позво­нили. На пороге стоял коренастый, круглолицый парень, явно смущенный. Это и был Осипов! Он пришел ко мне без пре­дупреждения.

Оказывается, в «Вече» произошел раскол. Я ни на минуту не сомневался, что мое письмо было одной из его причин. Не­которые сотрудники «Вече» требовали, чтобы журнал высту­пал с резко антисионистских позиций, и хотели даже искать поддержки Каддафи. Осипов этому воспротивился. Имена он называл неохотно, но все же в числе его оппонентов назы­вались Анатолий Иванов, Светлана Мельникова, а также Бо­родин, хотя его позиция была неясна.

Осипов был в состоянии депрессии и сказал, что больше

не будет заниматься издательскими делами. Он признавался, что перегнул палку в еврейском вопросе, но теперь в этом раскаивается, тем более что в моем письме увидел источник поддержки.

Разговор наш не носил личного характера. Он обращался ко мне как русский националист к сионисту. Я всячески ста­рался его подбодрить и убеждал в том, что, если он прекра­тит свою деятельность, то всю жизнь будет чувствовать се­бя разбитым и потерпевшим поражение. Я советовал ему собраться с духом и начать издавать новый собственный жур­нал. Я пообещал связать его с западными корреспондентами. Ушел он приободренный.

Не прошло и недели, как на пороге моей квартиры по­явился еще один незнакомец, решительного вида, сухоща­вый, среднего роста. На сей раз это был Леня Бородин, быв­ший директор школы под Ленинградом, державший докумен­ты ВСХСОНа в гипсовой голове Ленина в школьном вести­бюле. За участие во ВСХСОНе Леня отсидел много лет. Как наполовину русский и наполовину литовец, вдобавок жена­тый на полуеврейской жене, Бородин был убежденным рус­ским религиозным националистом.

Его версия раскола «Вече» отличалась от осиповской. Но и он полагал, что в еврейском вопросе они зашли слишком далеко. Главной виновницей раскола он считал Мельникову. Леня мне понравился. Оказалось, что Бородин поддержива­ет хорошие отношения с Ивановым. Бородин, который, как выяснилось, был заместителем Осипова в «Вече», намеревал­ся издавать свой собственный журнал и, по примеру славя­нофилов, решил назвать его «Московский сборник».

Еще через какую-то неделю на пороге моей квартиры по­явился... Анатолий Иванов — он же Скуратов. В свое время он, как и все, был честным коммунистом, сочувствовал Югославии и был исключен из МГУ. Его упекли в психушку, где он провел четыре года. Потом уже он перестроился в русского националиста, идеалом которого был Николай Дани­левский. Он был полиглот, и его покровители (а они у него были) устроили его заведующим бюро технической инфор­мации в каком-то институте.

С этим гостем я уже не знал, как себя вести. Кроме того, он, кажется, и принадлежал к тем, кто требовал антисемит­ской радикализации «Вече». Зачем он пришел ко мне? Все это легко объяснилось. Поверхностная причина состояла в его любопытстве. Кроме того, он был разведчиком своих по­кровителей: «Ну-ка, Толя, — сказали ему, — пойди-ка погляди, чего это еще евреи придумали?» Толя уже давно попал под власть мифов, согласно которым все евреи действуют, как хо­рошо слаженная машина. Их индивидуальные действия и раз­личия — лишь видимость. За этим кроется хорошо разыгран­ный спектакль с распределением ролей. Вряд ли Толя и его покровители считали, что я действую по собственной ини­циативе. Он представлял себе, как когда-то Надежда Никола­евна, что я специально выделенный могущественный чинов­ник, имеющий полномочия от сионских мудрецов для работы с русскими.

Но, повторяю, все это было лишь на поверхности. За всем этим стояла его собственная природа. До национального об­ращения Толя был хороший парень, за что и сел. Он мог придумывать различные теории, но его тянуло обратно в мир, откуда он некогда вышел. Я мог в этом убедиться много раз. На мой прямой вопрос в первую нашу встречу: каковы наши общие ценности, он, помявшись, сказал, что есть и общие интересы. Со всех практических точек зрения он до моего отъезда из России соблюдал полную лояльность и даже дру­желюбность.