Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Его новая профессия — историк — оказалась наследствен­ной.

И стремление к политической деятельности — тоже. И здесь он тоже стал «профессором». Только смерть помешала ему занять кресло в кнессете, хотя и не от того «округа», ко­торый напророчил ему Иванов-Скуратов.

Михаил Агурский хотел не только «восстановить память отца» — он хотел восстановить потерянное отцом, отнятое у отца и теперь принадлежащее по праву ему. Тут возникает еще один сюжет: движение от homo particularis к homo publicus, к «академику», которому смелости не занимать и ко­торый никогда не покраснеет, с каким бы недоверием ни посмотрела на него Елизавета Григорьевна. Мальчик, которо­го толкнули в лужу (этот эпизод воспроизводится потом при поступлении в институт: независимо от ответа он садится в

лужу) и отняли испанку (слезинка ребенка — отдельный сю­жет), подросток со страстью к культуре, юноша, мыкающий­ся без своей крыши над головой, жена, дети, зарплата, рабо­та, «маленький холодильник» и — «я превратился в сжатую пружину, которая всю жизнь расправлялась, чтобы больно ударить угнетателей», Солженицын, Сахаров, Юрий Жуков, столкнуть КГБ и КПСС, митинг по телефону, заявления — на весь мир, «в этот день «Джерузалем пост» опубликовало интервью, которое я дал накануне отъезда корреспонденту итальянского агентства АНСА Паоло Бассеви, в моем заяв­лении говорилось».

Юрий Жуков занимает в книге, на первый взгляд, вовсе не принадлежащее ему место. Его письма явным образом тормо­зят действие, они несообразны, они несоизмеримы с проис­ходящим. Помилуйте, без пяти минут финал, крещендо, какой тут Жуков, причем тут Жуков! Ну, в крайнем случае, один абзац — и того много. Перелом жизни! Что чувствуют дети? Сам автор-герой навсегда (тогда это было почти что очевид­но!) прощается с близкими друзьями, с сестрами. О чем ду­мает русская жена, у которой остается в России мать и се­стра? Об этом ни слова, зато Юрий Жуков — гость дорогой! Кто помнит сейчас Юрия Жукова? Для кого, кроме двух с половиной узких специалистов, он представляет интерес? Да кто он вообще такой? Почему в сознании столь яркого че­ловека, как Михаил Агурский, этот высокопоставленный и совершенно безликий партийный чиновник по части прессы занимает хоть какое-то место?

Ларчик этот открывается предельно просто. По мере про­движения книги к концу homo publicus берет решительный верх над homo particularis'ом. Homo pubhcus живет в мире по­литической борьбы, а не частной жизни. Политическая игра высшего класса. Юрий Жуков — один из символов полити­ческого истэблишмента СССР, «академик». Помимо прагма­тических соображений (Михаил Агурский считает, что эта переписка повлияла на решение властей), письма Жукова за­служивают быть запечатленными как письма важной персо­ны, большого, исторического человека. Они становятся сви­детельством и собственной (хотя и косвенной) принадлеж­ности к политическому истэблишменту, своего рода билетом в клуб, сертификатом, конвертируемым и по ту сторону гра­ницы.

Будучи в своих взглядах полной противоположностью от­цу, Михаил Агурский все-таки унаследовал от него по край­ней мере одну идею — непопулярную нынче ни в России, ни в русском Израиле идею социализма. Он застолбил ее еще в «Глыбах», она привела его в партию Авода.

Однако, если Самуил Агурский, несмотря на уроки, пре­поданные ему сталинскими палачами, до самой смерти испо­ведовал эту идею в коммунистической редакции, его сын по­рвал с коммунистическими ценностями, как некогда его отец с местечком. Русская культура, русская идея становятся его «Америкой». Агурский-младший находит путь в град-Китеж, укрывшийся от Агурского-старшего. Символическая «вратарница» этого града — Надежда Васильевна Розанова — как бы «нарочная», уж, конечно, «романная» соседка. На что ей эта коммуналка?! А потому что ей так по сюжету положено — дождаться перед смертью нашего героя (Бог послал). Сколь­ко теплоты и многозначительности в этом соседстве, как сам Василий Васильевич в облаке своих текстов благосклонно взирает на сретение на Сретенке! Один из этих текстов дож­дичком-эпиграфом брызг с небес — совсем, впрочем, мимо главы (ни боже мой, ни даже по касательной! — забавное свойство многих здешних эпиграфов), зато со свидетельст­вом о сидящем во облаце, о всей той культуре, о послед­них ее, великих, страшных, больных, прекрасных и обидных вопросах. А Надежде Васильевне — судьба посмертная и по­романная: возникнуть вдруг на других берегах, соединиться с соседом в некрологе о нем в «Русской мысли» как память о Сретенке.

Русская тема пронизывает

весь «роман» (впрочем, почему «роман»? — роман!), вплоть до последних слов «возрождение России», да еще с такими художественными изводами, как словцо «еврейчик» в устах автора, носитель здешнего мента­литета, всемирная еврейская отзывчивость, и — дочь фрей­лины Надежда Николаевна Озерова, симметричная Надежде Васильевне Розановой (неслучайное совпадение неслучайно­го имени), да, Надежда Николаевна — хранительница тайны-о-заговоре, — за которой тенью возникает сам Нилус, великое в малом, Ганнибал у ворот.

Да только тут новый поворот сюжета: не бывать граду-Китежу градом сына, как не бывать инаковой всему Китежу Америке градом отца. Не прельстила Америка (ставшая с лег­кой руки Достоевского символической) и сына! — вообще весь этот «американский» лейтмотив, начиная с первых же стра­ниц, порой под сурдинку, а порой и в полную мощь оркестра, звучит весь роман.

Владимир Кормер, написавший роман о том же времени, не нашел в нем места для Михаила Агурского, который, вроде бы, по всему обречен был стать кормеровским персонажем, не вышло, не уместился. Но уж очень хотелось, и Кормер ре­шил сохранить хоть звук, хоть имя, наградив одного из глав­ных героев (вполне узнаваемого, как и все прочие персона­жи этой книги, и не имеющего ничего общего с Агурским) фамилией Мелик. Так вот, в конце романа Кормер (так и хо­чется сказать «тоже») собирает всех своих героев вместе.

Два вектора времени: Кормер собирает «всех» на литур­гии, которую служит легко узнаваемый отец Александр Мень, Агурский — на проводах в Израиль.

Отъезд. Тут тема разрыва переплетается с темой возвра­щения: Агурского-старшего в Россию — разрушить еврейскую жизнь во имя великой идеи интернационализма; Агурского-младшего, давно уже эту великую идею изжившего, — в Изра­иль — «домой».

Самуил Агурский, воистину исторический человек, созда­ет на земле, отвоеванной у буржуазии, заставлявшей детей по 16 часов в сутки крутить колеса, первый интернациональ­ный отряд Красной армии — еще тогда, когда Красной ар­мии вообще не существовало. Таково уж свойство Агурских — забегать вперед, опережать время!

Проводы Михаила Агурского стали единственным в своем роде фестивалем национализма, еврейского и русского, ко­торые объединила уникальная личность хозяина беляевской квартиры. Все, что в гневе разрушил Самуил Агурский: на­ционализм, религию, сионизм, иврит — все это стало новой землей и новым небом его сына. Сотрудничество с Солже­ницыным Михаила Агурского вполне симметрично сотруд­ничеству Самуила Агурского со Сталиным: одни хоронили национальную и религиозную идею во имя идеи коммунисти­ческой, другие — коммунистическую во имя религиозной и национальной. Тотальный сюжет романа!

Благожелательный интерес к русскому национализму, к русской идее сохранился у Михаила Агурского и в Израиле. Об этом свидетельствуют его многочисленные статьи, «Идео­логия национал-большевизма», дружеские контакты с людьми русской правой и — как ответное (парадоксальное!) движе­ние — публикация в «Нашем современнике» написанного им очерка истории и идеологии сионизма «Ближневосточный конфликт и перспективы его урегулирования». Первый, а воз­можно, и единственный опубликованный в СССР материал такого рода. Задушевная идея — общность геополитических интересов России и Израиля.

Последние слова книги Михаила Агурского — «возрожден­ная Россия». Вообще-то говоря, механически использованный штамп. О возрождении чего идет речь? Какой исторический период может служить тем эталоном, к которому следует вер­нуться, возродиться, родиться заново? Надо думать, Михаил Агурский и как историк, и как сын своего отца — свидетеля той России — вкладывал в это клише иной смысл, он смот­рел вперед, а не назад, видел перспективы и возможности, открывающиеся за точно (в деталях!) предсказанным им по­воротом русской истории. Сергей Аверинцев назвал отноше­ние Михаила Агурского к России «несентиментальной любо­вью». Агурский умер в Москве, приехав на Конгресс сооте­чественников, как раз в самую бурю, подарок свыше в это время быть здесь, увидеть и умереть, конец августа 91-го, го­стиница с символическим названием «Россия».