Пепел наших костров
Шрифт:
У Николая не было никаких знакомств в церковных кругах, а у Веры были – и пришлось ей самой решать все проблемы.
Попа Вера отыскала через своего духовника – да такого, что не приведи Господи.
Иеромонах в возрасте Христа, преисполненный искренней веры и одержимый миссионерскими идеями. Очень подходящий духовный пастырь для Белого Табора, который стали называть так, чтобы отличать вольницу туристов и натуристов от Черного Табора – поселения цыган.
Появление отца Серафима в Белом Таборе выглядело, как смена духовной власти, потому что как раз в эти дни табор покинул рыжебородый
Единомышленники пророка хотели отыскать Шамбалу, а дикари просто надеялись доплыть до земли, где нет законов, охраняющих частную собственность и общественную нравственность.
Однако попытки отца Серафима вломиться в чужой монастырь со своим уставом очень не понравились оставшимся обитателям Белого Табора. А поскольку директор сельхозлагеря Балуев тоже отказался брать иеромонаха на довольствие, вышло так, что жить он стал на даче Жанны, которую все с легкой руки самой Жанны называли Девичьей. Правда, грубые похотливые самцы подбирали для этого места другие эпитеты, преимущественно на букву «б». Жанне это не нравилось, но она ничего не могла поделать, поскольку ее поляну избрали местом своих ночных свиданий мужчины из сельхозлагеря и девушки из Белого Табора.
В конце концов Жанна выдвинула идею построить на этой поляне таверну «У Девственницы» и даже прибила доску с названием к большому дубу, около которого обычно и назначались свидания.
Впрочем, это тоже не помогло. Грубым похотливым самцам было трудно произносить слово «девственница», и место встреч стали называть просто «У Целки».
– Встретимся у Целки под дубом, – говорили друг другу похотливые самцы и развратные самки. И, поскольку таверну никто так и не построил, оставались предаваться похоти и разврату прямо тут же, в зарослях.
Между тем, с появлением иеромонаха на поляне вместо таверны решили строить церковь, а жить отец Серафим устроился на Девичьей Даче. И первое, что он попытался сделать, обосновавшись здесь – это уничтожить гнездо разврата «у Целки под дубом».
Жанне тоже не особенно нравилось слышать каждую ночь веселый визг и сладострастные стоны из близлежащих кустов – а еще больше ее тревожила привычка любовников подкреплять свои силы, не отходя от кассы, прямо с грядок Девичьей Дачи. Но морализаторским поползновениям отца Серафима она воспротивилась – просто из принципа, потому что ужасно не любила, когда ей указывают, что можно делать, а что нельзя.
И когда иеромонах в очередной раз придрался к ее нагой груди, Жанна встала перед ним, выпятив эту самую грудь с задорно торчащими сосками, и сказала буквально следующее:
– Представьте, что вы приехали в Африку проповедовать свою веру среди дикарей. Их обычаи вам не нравятся, но если вы попытаетесь так прямо сходу их осудить или запретить, вас просто убьют и съедят, чтобы не портили добрым людям жизнь. Понятно?
Но иеромонаху было непонятно.
– Мы ведь не в Африке, – резонно возразил он. – Мы под Москвой. Да и вы, по-моему, не дикари, а русские люди. Или я ошибаюсь?
– Ошибаетесь. Мы не просто под Москвой. Мы – на другой планете и, как я слышала, в тропических широтах.
– Но вы ведь русские люди? – повторил отец Серафим.
– Лично я – безродный космополит с французским уклоном, – сообщила Жанна. – Женька тоже нерусская, Григораш у меня под сомнением, черт его знает, кто он такой. Так что вам остаются только Вера и Николай.
– Нам остаются все, кто не отвергает веру и не отворачивается от Бога, – ответил иеромонах и теологический спор ушел на новый круг.
Он так ничем и не закончился, но – странное дело – с этого времени Жанна стала реже смущать окружающих своей нагой грудью. То ли она просто не хотела лишний раз ссориться с Верой, то ли наступило время смены нарядов, только теперь Девственница стала надевать к длинной юбке и босым ногам французские ночнушки из своего богатого гардероба, которые в сочетании с юбкой вполне могли сойти за верхнюю одежду.
А еще Жанна носила теперь кокетливую соломенную шляпу, которую выменяла в городе на продукты, и все это вместе делало ее похожей уже не на цыганку, а на французскую или итальянскую крестьянку той эпохи, когда в тамошних краях рисовал свои картины с натуры знаменитый художник Карл Брюллов.
Зато купалась Жанна теперь совсем обнаженной, аргументируя это тем, что именно так испокон веков купались и русские, и французские крестьянки – во все эпохи вплоть до изобретения купальника.
30
Трудно сказать, когда криминальный авторитет Олег Воронин по прозвищу Варяг впервые почувствовал, что у него может выгореть преступление века.
Может быть, это случилось в день кровавой демонстрации в центре Москвы, когда на ее подавление были брошены все наличные милицейские и армейские силы, а весь город остался без охраны.
А может быть, эта мысль оформилась позже, когда по городу расползлись слухи о разложении в силовых структурах, о массовом дезертирстве солдат, о нежелании офицеров выполнять и отдавать приказы, которые могут быть расценены, как преступные – в общем, о том, что правительственные силы тают на глазах.
Ужесточение режима, которое началось сразу после подавления беспорядков, захлебнулось очень скоро именно из-за саботажа на всех уровнях. Никто не хотел брать на себя ответственность, прекрасно понимая, что если вспыхнет новое восстание, то правительство, может, и удержится – у Кремля стены толстые, – а вот разные лейтенанты, капитаны и полковники попадут под первый удар, и им припомнят все прегрешения против мирных граждан. И лучше, если этих прегрешений будет поменьше – тогда есть хоть какой-то шанс уцелеть.
Между тем, Варяга, который был большим любителем западной детективной литературы, как раз в это время угораздило прочитать книгу какого-то американца, где очень подробно описывалось, как можно малыми силами и средствами поднять панику в большом городе.
Достаточно устроить несколько мощных взрывов в местах массового скопления людей – и полиция не справится с нагрузкой, а паника покатится по городу лавиной.
Следующий этап плана Варяг придумал сам, без помощи американского писателя.