Пепел
Шрифт:
Внизу, на самом берегу реки, образовался затор. Моста в этих местах нигде не было. Ездили испокон веку вброд. Первые сани, переезжая реку по льду, проломили его и еле-еле выбрались из воды. Берега речки были крутые, обледенелые, проехать по берегу в сторону было невозможно. Единственный пологий спуск был испорчен. Ждали мужиков из соседней деревушки. А саней между тем съезжалось все больше и больше. Оба оркестра соединились и наяривали теперь бравурную мазурку. Оказалось, что первые сани везут ряженого, который встретился им в пути. Это был мужик, переряженный масленичным «туром», с высокой, как у жирафа, шеей и двигающейся «пастью», выложенной красным
– Вы боитесь тура? – тихо спросил Рафал.
– Да что вы… Чего ради? Просто он так щелкнул своей челюстью.
– Когда-то я боялся его. Ужасно боялся! Он мне снился по ночам с этим красным языком. После рождества он пришел однажды к нам в Тарнины. Я был еще совсем маленький и лежал больной. Дверь отворилась, и просунулась голова… Знаете, такая страшная, безглазая….
– Ох, знаю! Увидишь вдруг такую голову, как во сне, или иногда… знаете, высунется вдруг она… из темной комнаты…
– Даже и сейчас, как это ни смешно, мне иногда кажется, будто он стоит за окном, под дождем и ветром, и слышно, как он щелкает. А глаза поднять страшно… Посмотреть? Да ни за что на свете! Правда?
– Ни за что на свете. А на самом деле, это только ветер воет темной осенней ночью… Просто тополи стонут и скрипят, или шумят старые липы. Пройдет минута и все стихнет!
Толпа мужиков, созванных нарочными, принялась за работу. Попробовали провести лошадей и сани в Другом доступном месте, но опять не выдержал лед. Стали совещаться, как быть? Одни утверждали, что надо сделать крюк на Копшивницу; другие были того мнения, что лучше вернуться вверх по реке, где много лет назад был перекинут какой-то легкий мостик.
– Хлопцы! – крикнул вдруг кто-то из толпы шляхтичей, – а зачем нам мост? Кто возьмется перенести сани с женщинами на тот берег, получит тут же на месте червонный злотый!
– Вода холодная, вельможный пан! – сказал первый с краю мужичище.
– А я пойду! – крикнул другой, стаскивая с плеч кожух.
Спустя минуту десятка два разутых и полураздетых мужиков подняли на плечи первые сани. Кучера сели охлябь на выпряженных лошадей и в другом месте пустились вброд через реку. Дамы, сидевшие в санях, подняли крик, оставшиеся на берегу стали смеяться и хлопать в ладоши. Долго тянулась эта переправа. Вскоре, однако, на противоположном берегу собралась порядочная толпа. Помутневшая вода хлюпала, когда мужики, подставив плечи под полозья, брели посредине реки.
– Холодно! – кричали они.
– Вперед! Червонный злотый на рыло!.. – поощрял инициатор переправы.
– Музыкантов сюда, музыкантов! – кричала молодежь, – чего тут даром время терять…
– Давайте сюда факелы! – требовали дамы.
– Эй, мужики! – послышался молодой голос. –
– Жиды, мазурку!
– Нашу, пейсатые!
– Эй, гуляй! – крикнул арлекин, которого молодежь подняла над головами.
Музыканты ударили в смычки.
Вскоре снег был утоптан и выровнен, как самый лучший пол. В ожидании, пока все переправятся, молодежь пустилась в пляс, откалывая такую мазурку, какой свет еще не видывал.
Пожилые дамы и старики, окружив танцоров кольцом, прихлопывали в ладоши, а молодежь веселилась напропалую. Шубы, епанчи, бекеши стали мешать, и их побросали в сани. Гайдуки высоко подняли факелы, и сильное пламя их, мерцая, озарило площадку. Засверкали колечки на поясах, яркие краковские кафтаны, вышитые корсажи, белые рукава рубашек.
Рафал танцевал с панной Геленой. Он выглядел нарядно и молодцевато. Каблуками притопывал лише всех. Кровь в нем играла.
– Ольбромского сынок, – переговаривались кругом, одобрительно прихлопывая ему.
– Хороша порода…
– Сразу видно, что знает себе цену…
– В отца, в старика кравчего. Тоже танцор был когда-то и хлебосол, хоть теперь и стал сущим скопидомом.
– Поглядите-ка… ну и пляшет! Ну и откалывает!
– Вот это танец!
– Здорово, черт возьми!
– Тра-ля-ля, тра-ля-ля!
Панна Гелена скинула шубку и пуховую муфту. Она осталась в голубом платье с короткой талией, с полосатым тюником, без всяких украшений. Не вплела даже цветка в спущенные на лоб волосы. Когда щечки у нее раскраснелись от танцев, глаза, словно поглотив трепетный свет факелов, сами стали огненными. Рафал глаз не мог отвести от нее, забыл обо всем на свете. Танец был для него уже не забавой, а бурным проявлением радости, счастья. Их взоры встретились; немое восхищение выражал его взгляд, он говорил о том, чего, казалось, вовсе не было в душе, что лежало там, как мертвый пласт бесценной руды. Теперь его душа сияла, источала благовонный фимиам.
В минуту, когда он с наибольшим упоением вдыхал этот дивный фимиам и особенно лихо притопывал каблуками, он услышал голос отца. Старый кравчий говорил:
– Кто, милостивый государь, на мою землю нынче, кто, говорю, на мою землю ступит, того, милостивый государь, я уже не выпущу из моих владений, уж у меня исстари в нынешний день jus terrestre… [29]
– Да ведь пляшем, дорогой сосед, на вашей земле так, что во всей округе стон стоит!.. – крикнул кто-то.
29
Право землевладельца (лат.).
– Не шляхетское это дело, милостивый государь, sub divo [30] веселиться!
– Отчего же, сударь?…
– Оттого, что негоже, милостивый государь. Хоть у меня хата под соломенной стрехой, хоть негде и поплясать у меня, а все же, милостивые государи, дорогие соседи, как говорится, видит бог…
Рафал перестал плясать и смешался с толпой. Ему совсем не хотелось попадаться отцу на глаза. Но старик успел уже его заметить и окинул суровым взглядом.
30
Под открытым небом (лат.).