Пепел
Шрифт:
Капитан прижал его к груди и без слов долго целовал в губы. Усадив, наконец, брата за стол, он еще долго, заслоняя глаза от огня свечи, в молчании смотрел на него.
– Ты один приехал? – спросил он, наконец, сдавленным голосом.
– Один.
– А мама, отец живы?
– Живы.
– И здоровы?
– Здоровы.
– А сестренки: Зофка, Ануся?
– Здоровы…
– Мама сюда не приедет ко мне за тобой?
– Нет.
– Не приедет… Но ты побудешь здесь долго, правда? Скажи, долго пробудешь?
– Да, долго.
Капитан положил руку на руку Рафала и крепко пожал ее. Затем он обратился к слуге, стоявшему у дверей:
– Михцик, позаботься о лошадях паныча да подумай об ужине.
– С-слушаю… – пробормотал
Когда Рафал с братом остались одни, капитан Петр посмотрел еще в дверь вслед слуге и потом только обратился к Рафалу с вопросом:
– А отец… а батюшка… не велел ли передать мне… То есть…
– Ничего не велел! – быстро ответил Рафал и покраснел, как будто его поймали с поличным. Он был в страшном волнении, какого никогда еще не испытывал. Первый раз в жизни стоял он лицом к лицу с чем-то, что было как будто им самим, а вместе с тем – чужим, возвышенным, исполненным достоинства.
Петр повторил как эхо:
– Ничего не велел, ничего!
В его голосе было столько жгучей боли, что Рафал не мог этого вынести. Он почувствовал, что должен смягчить свои слова.
– Когда я уезжал, – начал он объяснять, – я даже не видел отца; он был в это время… в поле.
– В поле, – улыбнулся старший брат.
– Да, ушел из дому…
– И не простился с тобой?
– Нет, он даже… Я должен тебе сказать…
– Говори смело. Я не стану строго судить тебя, – улыбнулся Петр. – Видно, ты перед папенькой провинился.
Рафал осклабился цинично и неприятно, обнажив все зубы.
– Да уж само собой…
– Говори смелее!
– Папенька изволил приказать мне уехать из дому! Дал только слепого мерина да кобылу Марголго, чтобы увезти меня, как покойника на кладбище.
– Вот как! За что же это?
– За то, что я заездил верховую кобылицу.
– Кобылицу заездил… Только за это?
– Говорю же тебе.
– Что же это за кобылица такая дорогая?
– Баська. От Попелятки.
– Я ее не видел… Давно уж я не был дома. Только ты не горюй, Рафця. Я тоже уехал, вернее, ушел не простившись, чуть собак на меня не натравили. Давнее это дело… Я думал, что отец прислал тебя…
Капитан поднялся и стал ходить из угла в угол по комнате. Рафал следил за ним глазами и с жгучим любопытством подмечал его манеру говорить, фигуру, каждое движение, каждый жест, гримасу. Он не мог побороть чувство недоумения, которое охватывало его, когда он смотрел на брата… Он не мог примириться с тем, что этот таинственный брат, который ушел куда-то из родного дома и стал жупелом, символом всего того, о чем надо было хранить молчание, что было великим и страшным, живет в таком жалком старом доме. «Ведь это он? Петр?» – думал юноша, украдкой посматривая на брата. Но когда с глаз его упала пелена, исчезла и преграда, разделявшая братьев. Ненасытное любопытство и нечто иное, новое, близкое и милое, заставило Рафала забыть обо всем на свете. Глаза у него засияли. Петр остановился перед ним и заговорил:
– Видишь ли, братец… Ты еще очень молод и, пожалуй, не должен знать того, что я тебе рассказал; но… кто знает, что может случиться завтра… Я хотел откровенно сказать тебе, почему я так давно не был у вас, чтобы ты не думал плохо о моем отношении к семье.
– Да что ты, я совсем не думаю!
– Вот как все произошло… Отец отдал меня в кадетский корпус. [68] Дома я не был очень долго, потому что на лето меня обычно брал к себе один из товарищей по корпусу. В Тарнины я приехал в первый раз уже р чине ефрейтора. В голове бродили всякие мысли. Не знаю, поймешь ли ты меня…
68
Кадетский корпус(«Рыцарская школа») – основан
Недавний школьник постарался изобразить на лице полное понимание, хотя на самом деле вовсе не был уверен в том, что поймет брата.
– Видишь ли, еще в корпусе у нас началось брожение умов. Мы много читали… «Размышления над жизнью Яна Замойского», [69] «Жизнь Ходкевича» [70] были для нас светочами в ночной тьме. Я дам тебе эти книги… На угнетение крестьян, на весь ход государственных дел мы смотрели с болью в душе. Каждый из нас полагался на шпагу и на ней дал присягу. Мы верили, что судьбы Речи Посполитой в наших руках, что это мы спасем ее.
69
«Размышления над жизнью Яна Замашкою»– принадлежат перу выдающегося польского общественного деятеля и ученого конца XVIII и начала XIX века Станислава Сташица (1755–1826). Ян Замойский(1541–1605) – польский государственный деятель: канцлер и великий гетман. Известен как полководец и автор проектов политических реформ Речи Посполитой. Именно этой стороне деятельности Замойского Сташиц посвятил свою книгу, изданную в 1785 году. Сташиц выдвигает программу реформ, долженствующих укрепить государственный организм Речи Посполитой. Сташиц предлагает установить наследственность польского престола, образовать постоянное войско, упразднить обязательность единогласия в сейме и ввести принцип решения вопросов большинством голосов. Помимо того, Сташиц доказывал необходимость социальных реформ – равноправия мещан со шляхтой и перевода крестьян с барщины на денежный чинш (оброк). Книга Сташица приобрела большую популярность в прогрессивных кругах мещанства и шляхты.
70
«Жизнь Яна Кароля Ходкевича»– написана одним из первых польских историков Адамом Нарушевичем (1733–1796), сторонником реформ. Ходкееич (1560–1621) – великий гетман литовский. Командовал польскими войсками в войнах со Швецией, Россией, Турцией. В 1621 году погиб в битве с турецкими войсками в Хотинской крепости. В народном сознании запечатлелся как символ честного, неустрашимого воина.
Когда я вернулся домой и начал беседовать с отцом, меня охватило отчаяние. Отец стоял на стороне тех, кого я смертельно ненавидел. Он велел мне поступать и даже мыслить так, как он и они. Он настаивал, чтобы я отрекся от своих взглядов. Один раз он выругал меня, в другой раз пригрозил…
– Знаю, знаю, – простонал Рафал.
– Ты слышал об этом дома? – спросил Петр, склоняясь к нему.
– Да, слышал.
– Тебе мама говорила об этом?
– Мама, Ануся…
Петр дышал прерывисто и тяжело… Щеки у него пылали. Он ходил быстрым шагом по комнате и время от времени бросал слова, тихие, как вздох:
– Он попрал мою офицерскую честь. Это бы еще ничего! Но душу… Вне себя от негодования, в диком порыве возмущения… когда он хотел дворовых… я крикнул, что я офицер, что я не позволю… и вырвал из ножен! Боже мой!..
Задохнувшись, он опустился на стул. Он сидел, с трудом переводя дыхание. Затем он продолжал:
– Ночью я ушел. Сколько лет уже прошло! Когда мы из Брацлавщины, под начальством Гроховского, шли день и ночь к Поланцу… я видел издали нашу сторону… А потом… хоть бы слово!