Пепел
Шрифт:
Проходили долгие, бесконечные часы, а они все смотрели друг другу в глаза и не могли наглядеться. Только порою, когда их глаза, губы, вся телесная оболочка, руки, сомкнутые в пожатье, светлели от улыбки, влюбленные вспоминали, что они не обломки скал, не облака, плывущие в небесной лазури, не две волны, куда-то стремящихся вод, что они еще живут на земле. Странное желание рождалось тогда в их душе, как рождаются из ничего в расселинах гранита странники-тучки, стремление ввысь, туда, где они увидели бы у ног своих недосягаемый простор.
В одну из таких минут она прошептала:
– Умереть бы…
Он не удивился. Оба они подняли головы и, опершись на локоть, долго смотрели вниз с края обрыва. Скользкая черная стена уходила в пропасть,
– Смерть… – произнес Рафал. – Нас не станет. Мы перестанем жить и больше не увидим друг друга.
Она улыбнулась весело и кротко, как мать, объясняющая ребенку наивную его ошибку:
– Тогда действительно начнется вечность. Вот так, как сейчас, навсегда, неизменно. Сон душ в объятиях друг у друга.
– А если не так?
– Так! Большего счастья не может быть. Это – предел. Я вижу это так же, как вон там венгерскую сторону.
Мы вступим в страну блаженства…
– Тогда сними одежду. Мы разорвем твое платье на полосы и свяжемся ими, чтобы, ринувшись в бездну, не упасть в разных местах.
Она встала медленно, как во сне, исо спокойной улыбкой стала разрывать свой лиф. Но когда из-под черного шелка сверкнуло плечо, белее чистого облака, он приник к нему губами. Слезы потекли из глаз у обоих… Снова погрузились они в сон наяву, полный видений, более чувственных, чем твердый гранит, на котором они лежали, чем шум вод, низвергающихся в пропасть, в извечные каменные чаши, чем глубокие расселины, по которым столетиями струятся реки осыпи. Их лица обвевало горным ветром, и казалось, что от него на коже остаются сухие нити паутины. Внизу, словно пролитое вино, благоухали согретые солнцем карликовые сосны. В глубине расселин, как сады, обнесенные каменной оградой, виднелись ярко-зеленые долины. На склонах невысоких гор, лишенных растительности, где белели вечные рубцы и никогда не пропадали реки осыпей, раскинули свои царственные мантии столетние леса, вековечные пущи. А кругом, как побратимы, высились зубчатые скалы. Во мраке их изломов висели клоки снега цвета костей, которые ветер, солнце и дождь обращают в прах. Они притаились там, как гигантские белесые нетопыри с распростертыми крыльями.
В другой раз случилось, что ураган, который дует в Татрах с гор, застал их на краю известковой скалы, у вершины лесистой горы. Резкий горячий ветер обжигал им лица. Рафал и Гелена сидели неподвижно, держась руками за скалу, которую время раскалывало, а дождь смывал в долину. Гелена, опершись головою на камень, смотрела на маленький увядший цветок горечавки, умиравший одиноко среди рыжих мхов. Ее длинные белые прелестные пальцы нежно касались сомкнувшихся лепестков больного цветочка и поднимали их, пытаясь оживить. Сбоку, над пропастью, в скалу врастали разлапые, с приплюснутыми верхушками елки. Исполинские пихты, пустившие корни в землю где-то внизу, как бы у самой подошвы горы, клонили свои косматые, усеянные шишками вершины к стройным ногам Гелены, ластились к ней, словно дикие звери, укрощенные видом ее красоты.
Ураган колебал лес, как мистраль колеблет Лигурийское море. Он вдруг пускал в него мгновенно разрывавшийся заряд вихря. Когда Рафал с Геленой пытались встретить ураган грудью, он вступал с ними в единоборство. С наслаждением отдавались любовники порывам бури, они становились похожими на ели, пихты, буки.
Это было тайное, неизъяснимое, особенное наслаждение. С восторгом смотрели они, как извивались вокруг стволов ветви могучих елей. Это был знак, что идет ветер-богатырь, ветер-атаман. Дохнет – и вся пуща гнется к земле до самого корня. Пронесется под хвалебный хор посвистов, и с земным поклоном пущи замирает тихий стон. И чудится, будто гора сама колеблется в своем основании, медленно шатается и глухо скрипит в углах и опорах.
Но вот стихает треск ветвей, грохот и хаос звуков,
Охватив руками колени, Гелена вперяла взор в бурые, знойные тучи, которые стремительно набегали из скалистых ущелий на неистовствующие леса, и пела песню, сложенную из удивительных слов. Слава мощи вихря, хвалебная песня красоте его порывов вырывалась из ее груди так же неожиданно, как эти прекрасные тучи из лона гор. Она пела соло в унисон с мелодией шумного посвиста, с могучими аккордами рева лесов, который несется из долин к небу, и слышны в нем как будто взмахи исполинских крыльев над необъятным простором. Часто затяжной дождь надолго задерживал их под навесом скалы у входа в пещеру или под сенью исполинской ели, нижние ветви которой нависали, образуя шатер, непроницаемый для дождя. Они развлекались тогда, рассказывая друг другу истории. Рафал описывал ей свою жизнь, рассказывал ей о мире, знакомом ему, но для нее совершенно неведомом и недоступном. В этих исповедях он ни в чем не таился, не скрыл от нее ни единой подробности, ни единого греха, не переоценил ни единой добродетели. Он открывал ей всю правду в этих рассказах. Так же искренна была и она. В эти несравненные часы пред ним раскрывалась вся ее натура, все самые сокровенные ее влечения и чувства. Она становилась простой, кристально чистой, светлой, как ключевая вода, и только все новые прозрачные родники, пробиваясь со дна ее души, преисполняли ее все новой и новой, неисчерпаемой прелести, неповторимой, но всегда одинаково сильной. Неиссякаемым ключом била у нее жизнерадостность, составлявшая подлинную стать и суть ее натуры, всепобеждающее веселье, мудрое, спокойное и бесподобное пренебрежение ко всему, что кажется малым.
Между ними не было ничего такого, что быть «должно», а все рождалось, что было в действительности, на самом деле, о чем они знали заранее, что оно наверное будет. И ему они смотрели прямо в лицо. Оба радовались, заглядывая невооруженным и неустрашимым взором в опасные, запретные, отравные тайники души, являлись друг другу новыми, неожиданными, будили друг у друга страсть узнать все то, что было в них искренним и неподдельным. Они стали как два цветка, заключающих в себе аромат и отраву. С порывистой и пылкой страстью они любили друг в друге эти тайники и изгибы, лабиринты и сокровенные уголки души.
Случалось им в темную ночь, когда беспрестанный, неутомимый дождик моросит потихоньку в горах и вода каплет с каждой иглы еловой хвои, блуждать без цели по неприступным тропинкам, которые, казалось, презирают путника, попирают его тоже и за каждый шаг отвечают ему тысячью ударов. Они любили бродить неподалеку от своего дома по огражденным жердями дорогам, вдоль которых выстроились шпалерами лиственницы и нашептывают в темноте чудные сказки. Ели, выступая из мрака, казались обоим вскриками тьмы… Вдали шумели воды потоков…
Когда же проходил дождь, разрывались тучи и кончалось ненастье, – охваченные любопытством, они входили в лес и смотрели, что с ним случилось. Зорким глазом они подмечали, как дивная свежая зелень, которой суждено прожить лишь один день, проникает в сумрак под темные пихты, окружает пни давно срубленных деревьев и синевато-серые камни. Тут и там над ярким сияньем ее, словно темные облака мглы, свешиваются тяжелые ветви. Гелена полной грудью вдыхала прохладный аромат влажных папоротников, намокших трухлявых пней и застывшей от холода, загустевшей смолы. Глядя на быстрые потоки, которые вырывались из-под камней, они узнавали в них отражение чистой радости собственных сердец. Долгие часы проводили они, любуясь струйками воды, которые сочились из-под пней и моха, словно из пронзенного бока горы.