Перчатка для смуглой леди
Шрифт:
— Приятно находиться в компании человека, не слишком зацикленного на великом поэте и отличающего поклонение от идолопоклонства, — сказала Эмили.
— Он был единственным в своем роде, так почему бы не поклоняться ему? Ты заметила, Эмили, что у талантливых людей все всегда получается более или менее ровно, в то время как гений постоянно на грани оглушительного провала?
— В пример можно привести некоторые места из «Цимбелина» [22] .
22
Пьеса У.Шекспира.
—
— В любом случае, интеллектуальный снобизм ему не присущ.
— О, разумеется.
— Ты доволен тем, как идут репетиции? — В общем, да.
— Наверное, всегда испытываешь немного странное чувство, когда отдаешь собственное творение в плавильную печь или в кузницу, называемую театром. Особенно, если, будучи режиссером, ты сам являешься этой плавильной печью.
— Пожалуй. Видеть, как твое драгоценное создание обрабатывают, пропускают через личности актеров, превращая в нечто совершенно отличное от того, что ты написал. И приходится мириться с этим, потому что чем больше изменений, тем лучше. У меня иногда возникает удивительное ощущение, что режиссер во мне никак не связан с драматургом, и я начинаю сомневаться, знаю ли я, о чем пьеса.
— Могу себе представить.
Они шли, беседуя в полном согласии, двое мыслящих муравьев, движущихся на восток против вечернего потока себе подобных, направляющихся прочь из Сити. Когда они достигли моста Черных братьев, центр почти опустел, и на маленькой улочке, где обитали Перегрин и Джереми, не было ни души. Они поднялись в квартиру, сели у окна, попивая сухое мартини и пытаясь разглядеть «Дельфин» на дальнем берегу реки.
— Ты никому не проговорился о документах и перчатке, — сказала Эмили. — Интересно, как тебе удалось, ведь это такое потрясающее событие. Ты, наверное, едва не взорвался от переполнявших тебя эмоций.
— Ну, я всегда мог поделиться с Джереми. И с экспертом, конечно.
— Как странно, — произнесла Эмили.
Она встала коленями на диван, положила руки на спинку и уперлась в них подбородком. Ее лицо, имевшее форму сердечка, выглядело очень молодо.
Перегрин понимал, что ему необходимо выяснить ее мнения и настроения, что она любит и что не любит, откуда родом и была ли влюблена, а если была, то что она об этом думает.
— Как странно, — повторила Эмили. — Вон там, на Хенли-стрит, жил Джон Шекспир, сделавший перчатки для внука. Он сам их сделал или поручил работнику?
— Сам. В записке сказано: «Сработаны моим отцом».
— А почерк такой же неразборчивый и зигзагообразный, как и его подписи?
— Да, но не совсем такой же. Почерк человека не всегда похож на его подпись. Однако все эксперты сошлись во мнении, обнаружив определенные доказательства сходства.
— Что он сделает с ними, Перри? Продаст за бешеные деньга или он все-таки подумывает оставить их здесь? О, — воскликнула Эмили, — они должныостаться здесь!
— Я пытался поговорить с ним на эту тему, но он был непроницаем, как бетонная стена.
—
— Джереми?
— Да. У него пунктик на утрате национального достояния. Я ни капельки не удивлюсь, если обнаружится, что портрет Веллингтона Гойи украл Джереми. Просто для того, чтобы сохранить его для Англии.
Эмили снисходительно усмехнулась, и Перегрину почудилась в ее смехе особая собственническая нежность. Он сильно расстроился. Эмили все говорила и говорила о Джереми, о его магазине и хранящихся там сокровищах и о том, как он был обеспокоен идеей рекламной кампании.
— Неужели ты не видишь, — добавила Эмили, — что он способен ворваться в берлогу мистера Кондукиса и потребовать, чтобы тот не выпускал реликвии из рук?
— Надеюсь, ты преувеличиваешь.
— Нисколько. Он фанатик.
— Ты хорошо его знаешь, не правда ли?
— Довольно хорошо. Я помогаю иногда в магазине. Они ведь специалисты по старинным костюмам. Конечно, большая часть работы достается напарнику, потому что Джереми занят в театре, но в промежутках между контрактами он много делает. Я учусь у него всяким премудростям, например, как придать прежний блеск картинам и как обновлять переплеты. У него есть удивительные гравюры и книги.
— Знаю, — коротко ответил Перегрин. — Я бывал там.
Эмили повернула голову и задумчиво посмотрела на него.
— Сейчас он совершенно помешался на перчатках для спектакля. Говорит, что у него есть пара перчаток времен короля Якова, очень маленьких, и он думает, что они подойдут, если убрать бисер и вышить их в точности как вышита перчатка Гамнета.
— Знаю, слыхал.
— Он позволит мне помогать ему.
— Поздравляю.
— Спасибо. Он мне очень нравится, и я от всей души желаю ему удачи с Дестини, если уж он так в нее влюблен, но, боюсь, ничего у него не выйдет.
— Почему?
— Он очень милый, но ему чего-то не хватает. По крайней мере, я так думаю.
— Правда? — почти закричал Перегрин, испытывая огромное облегчение. Он принялся без умолку болтать о перчатке, пьесе и о том, что у них припасено на ужин. Он позволил себе невероятную экстравагантность, накупив, по его мнению, самой вкусной еды: копченого лосося, переложенного икрой, холодную куропатку и продукты для двух салатов. К счастью, их вкусы с Эмили, видимо, совпали. Они запивали лосося ликером «Доктор Бернкаслер», и он им так понравился, что они прикончили всю бутылку, закусывая холодной куропаткой. Поскольку Джереми сбежал, им досталась и его порция, и они выпили и съели все без остатка.
Убрав со стола, они вновь вернулись к дивану у окна и смотрели, как темнеет вода в Темзе и на набережной зажигаются фонари. Перегрину очень хотелось обнять Эмили. Он наблюдал за ней и говорил все меньше и меньше. Наконец, он накрыл ее руку своей. Эмили, выпростав ладонь, ответила дружеским пожатием и сложила руки на груди.
— Мне очень нравится здесь, — сказала она, — но я не хотела бы задерживаться допоздна. До Хэмстеда так долго добираться.
— Но я отвезу тебя. Джереми не взял машину. Она прячется в маленьком дворике за углом.